According to Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), the King escaped from Zembla clad in bright red clothes. A policeman in Blawick asks the King (whom the policeman mistakes for an impostor impersonating the King) to take off his red fufa and red cap:
Three hours later he trod level ground. Two old women working in an orchard unbent in slow motion and stared after him. He had passed the pine groves of Boscobel and was approaching the quay of Blawick, when a black police car turned out of a transverse road and pulled up next to him: "The joke has gone too far," said the driver. "One hundred clowns are packed in Onhava jail, and the ex-King should be among them. Our local prison is much too small for more kings. The next masquerader will be shot at sight. What's your real name, Charlie?" "I'm British. I'm a tourist," said the King. "Well, anyway, take off that red fufa. And the cap. Give them here." He tossed the things in the back of the car and drove off. (note to Line 149)
Fufa seems to hint at fufayka, Russian for “jersey.” In his memoirs Roman moey zhizni. Kniga vospominaniy ("The Novel of my Life. A Book of Reminiscences," 1926) Ieronim Yasinski (the first Russian writer who recognized the Bolsheviks, 1850-1931) describes his meetings with Pyotr Boborykin (1836-1921) and says that, when he worked (dictated his novels to female stenographers), Boborykin used to dress like a buffoon: he would put on krasnaya fufayka (a red jersey) that tightly fitted his body, red "inexpressibles," red shoes and a red fez with a tassel:
Из писателей не моего поколения я иногда бывал у Боборыкина.
Свои романы он всегда диктовал стенофафисткам и в два часа сочинял два печатных листа. На время работы он одевался, как паяц: в красную фуфайку, облипавшую тело, в такие же красные «невыразимые», в красные туфли и в красную феску с кисточкою; при этом он прыгал по кабинету и страшно раскрывал рот, чтобы каждой букве придать выразительность. Он производил впечатление вдохновенного безумца.
According to Yasinski, in those moments Boborykin, jumping all over his study and making terrible mouths, gave the impression of an inspired madman. In the next paragraph of his memoirs Yasinski describes Boborykin's wife, a former Russian actress who looked like a French woman:
Все у него в доме было на французский лад: хорошенькая мебель, коврики, модные картинки. Жена его, бывшая русская актриса, похожа была на француженку и так же выразительно отчеканивала каждую букву в разговоре, как и Петр Дмитриевич. Гостеприимство у них тоже было французское: в определенные часы, днем, от 2-х до 4-х. Мадам встречала гостей на золоченом диванчике, угощала легким вином и пирожным, занимала двумя-тремя фразами о театральных и литературных новостях и милостиво прощалась с беспрерывно уходящими посетителями и так же милостиво здоровалась с вновь появляющимися. Лишь иногда Боборыкины приглашали одного или двух гостей (которые в таких случаях назывались друзьями) к обеду. Он был всегда изысканный, утонченно парижский. Боборыкины ухитрялись держать повара, опять-таки на французский манер, за 3 рубля в день он должен был им поставлять завтрак, обед и ужин на двоих, за каждого гостя прибавлялся рубль. От всей обстановки, от хозяев веяло холодным и, однако, чрезвычайно благожелательным европеизмом.
In 1872 Pyotr Boborykin married Sofia Zborzhevski (stage names Mlle Delnord and Severtsova, 1845-1925). In 1894 the critic Burenin satirized the couple in his novel Pipa and Pusya, or Woe from Love. Its title brings to mind Robert Bowning's verse drama Pippa Passes (1841) and Griboedov's play in verse Gore ot uma ("Woe from Wit," 1824). Griboedov's hero, Chatski is in love with Famusov's daughter Sofia. The "real" name of both Sybil Shade (the poet's wife) and Queen Disa (the wife of Charles the Beloved) seems to be Sofia Botkin, born Lastochkin. In his review of Andrey Bely’s Zapiski chudaka (“The Notes of an Eccentric,” 1922) Osip Mandelshtam calls theosophy vyazanaya fufayka vyrozhdayushcheysya religii (the knitted jersey of degenerating religion):
Теософия — вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от неё духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки.
Eta damskaya erunda (this ladies' rubbish), as Mandelshtam calls theosophy, brings to mind erundopel', a salad invented by some literary general in Boborykin's novel Kitay-gorod (1882):
— А вот вашей милости дожидались. Ерундопель соорудить надо.
— Ерундопель? — спросил удивлённо Пирожков.
— Не разумеете? — спросил Шурочка. — Это драгоценное снадобье… Вот извольте прислушать, как я буду заказывать.
Он обратился к половому, упёр одну руку в бок, а другой начал выразительно поводить.
— Икры салфеточной четверть фунта, масла прованского, уксусу, горчицы, лучку накрошить, сардинки четыре очистить, свежий огурец и пять варёных картофелин — счётом. Живо!..
Половой удалился.
— Ерундопель, — продолжал распорядитель, — выдумка привозная, кажется из Питера, и какой-то литературный генерал его выдумал. После ерундопеля соорудим лампопо моего изобретения.
Another writer whom Yasinski met was Vsevolod Garshin (1855-88):
Совсем другое впечатление производил Гаршин — душа глубокая, талантливая и трагическая, и другую память оставил он во мне. У него в доме я был всего два раза. Там господствовал дух опеки над ним, что стесняло его и меня.
Опекала Гаршина влюбленная в него жена его, по профессии врач, не очень-то красивая и не очень молодая. Она встретилась с ним в больнице, когда он страдал психическим недугом, и сошлась с ним, когда он выздоровел. Постоянно боялась она рецидива, и естественна была ее боязнь.
Зато Гаршин часто бывал у меня. Он лично был еще поэтичнее своих рассказов какой-то невысказанностью томящейся души. Но он любил и пошутить и сострить, и комические стихотворения Буренина декламировал наизусть, когда разойдется. Это было тем более пикантно, что Буренин принадлежал, что называется, к другому лагерю, а литературные лагери не признавали друг друга. Я уже рассказал раньше, как Гаршин оставался верен «Отечественным запискам». Что же касается «Отечественных записок», то пенсия, которую он получал из журнала, была скоро прекращена, когда он стал писать чаще, на гонорар же, даже сторублевый с листа, существовать было нельзя. Так что Гаршин был принужден взять место приказчика в писчебумажном магазине Гостиного двора, а потом счетовода в какой-то конторе. По временам Гаршин начинал вдруг полнеть и становился прозаическим. От него начинало пахнуть мещанином. Но это было плохим признаком. Душа его не выносила мещанского груза, теряла равновесие, и он сходил с ума. Плодом такого страдания был его знаменитый «Красный цветок». Его отзывчивое сердце откликнулось и на страдания рабочего раньше других беллетристов. Стоит перечитать его «Глухаря», чтобы согласиться со мною. «Надежда Николаевна», довольно слабое произведение Гаршина, было зачато в ночном публичном доме на Фонтанке, носившем более приличное название танцкласса. Гаршин побывал там, разумеется, единственно, чтобы взглянуть на такую сторону жизни, которую он еще не знал.
Когда я выехал из Петербурга на некоторое время и жил в Киеве, он приезжал ко мне, был в удивительно хорошем настроении, дышал, как он называл, удивительно свободным воздухом. Тогда мы снялись с ним (и с Минским). Этот дорогой для меня портрет был напечатан потом в журнале.
О последних днях Гаршина будет речь впереди.
Lazy Garh (good grunter's daughter who shows to the King the shortest way to the pass) brings to mind Garshin. Zemblan for "mountain farmer," grunter may hint at “To grunt and sweat under a weary life,” a line in Hamlet’s famous soliloquy in Shakespeare’s Hamlet (3.1). In the preceding line Hamlet mentions a bare bodkin. Describing his meetings with Garshin, Yasinski mentions Garshin's wife, a woman doctor whom Garshin (who suffered from a mental illness) met when he was hospitalized. In 1883 Vsevolod Garshin married Nadezhda Zolotilov. Her sister Vera was the wife of Evgeniy Garshin (Vsevolod's younger brother, 1860-1931). Nadezhda Nikolaevna (1885) is a short novel (mentioned by Yasinski as "a rather weak work") by Garshin. An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became the poet Shade, his commentator Kinbote and his murderer Gradus after the tragic death of his daughter Nadezhda (Hazel Shade’s "real" name). Among the people who were executed wtih the family of the last Russian tsar was Dr Evgeniy Botkin.
In March 1888 Vsevolod Garshin committed suicide by throwing himself down the stairwell. In his memoir essay V. M. Garshin Yasinski mentions the late writer Kign (V. L. Kign-Dedlov, 1856-1908) who wrote under the penname Edinitsa (Unit) and who in detail described Garshin's funeral in Nedelya ("The Week"):
На другой день туман, стоявший над Петербургом и проникавший собою все улицы и переулки, рассеялся, и ужасный слух по дороге в одну редакцию был сообщен мне быстроногим репортером:
- Гаршин бросился с лестницы и размозжил себе голову. Его сейчас отвезли в больницу, что на Бронницкой!
Конечно, его торжественно отпевали. Собор на Измайловском проспекте был набит народом. Над открытым гробом Гаршина, стоявшим на возвышении среди церкви, траурным силуэтом выделялась скорбная фигура его жены. Похоронили его на Волковом кладбище. Над свежей могилой покойного писателя я сказал коротенькую речь. Покойный беллетрист Кигн, писавший под псевдонимом Единица, подробно описал печальное торжество в "Неделе".
In Chapter Two (XIV: 3-4) of Eugene Onegin Pushkin says that we deem all people naughts and ourselves edinitsami (units):
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами - себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, -
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.
But in our midst there’s even no such friendship:
Having destroyed all the prejudices,
We deem all people naughts
And ourselves units.
We all expect to be Napoleons;
the millions of two-legged creatures
for us are only tools;
feeling to us is weird and ludicrous.
More tolerant than many was Eugene,
though he, of course, knew men
and on the whole despised them;
but no rules are without exceptions:
some people he distinguished greatly
and, though estranged from it, respected feeling.
According to Pushkin, the millions of two-legged creatures for us are orudie odno (only tools). Odno (neut. of odin, one) = Odon (a world-famous actor and Zemblan patriot who helps the King to escape from Zembla) = Nodo (Odon’s epileptic half-brother, a cardsharp and despicable traitor); Kign = king = knig (Gen. Pl. of kniga, book). Odnodvorets ("The Smallholder," 1860) is a comedy by Boborykin; Odnodvorets Ovsyannikov ("Smallholder Ovsyannikov") is a story by Turgenev included in Zapiski okhotnika ("A Hunter's Notes," 1851). In odnodvorets there is dvorets (palace). The King escapes from captivity by the secret passage that leads from the Onhava Palace to the Royal Theater.