VN's penultimate completed novel, Transparent Things (1972) revolves around the four visits of the hero--sullen, gawky Hugh Person--to Switzerland. In a letter of August 23, 1836, from Geneva (where he arrived four days before) to his mother Gogol describes Switzerland and says that, after the sunset, the Alps alone shine on the sky as if transparantnye (a Gallicism no longer in use):
Уже около недели, как я в Швейцарии; проехал лучшие швейцарские города: Берн, Базель, Лозанну и четвертого дня приехал в Женеву. Альпийские горы везде почти сопровождали меня. Ничего лучшего я не видывал. Из-за синих гор вдали показываются ледяные и снеговые вершины Альп. Во время захождения солнца снега Альп покрываются тонким розовым и огненным светом. Часто, когда солнце уже совсем скроется и всё уже темно, всё блестит, горы покрыты темным светом, Альпы одни сияют на небе как будто транспарантные. Передо мной Женевское озеро, которого воды кажутся бирюзового цвета, и Рона, которая здесь сливается с озером. Женева очень хороший город и называется уголком Парижа. Язык французский здесь самый чистый. Костюмы поселянок швейцарских так хороши, как вы себе вообразить не можете. В каждом кантоне или республике они переменяются. Совершенные картинки! Дороги везде почти живописны.
In his poem Slava (“Fame,” 1942) VN twice repeats the word veshchi (things, matters) and, in the next line, mentions Akakiy Akakievich, the pathetic main character in Gogol’s story Shinel’ (“The Overcoat,” 1842):
И вот, как на колёсиках, вкатывается ко мне некто
восковой, поджарый, с копотью в красных ноздрях,
и сижу, и решить не могу: человек это
или просто так -- разговорчивый прах.
Как проситель из наглых, гроза общежитий,
как зловещий друг детства, как старший шпион
(шепелявым таким шепотком: а скажите,
что вы делали там-то?), как сон,
как палач, как шпион, как друг детства зловещий,
как в балканской новелле влиянье, как их,
символистов -- но хуже. Есть вещи, вещи,
которые... даже... (Акакий Акакиевич
любил, если помните, "плевелы речи",
и он как Наречье, мой гость восковой),
и сердце просится, и сердце мечется,
и я не могу. А его разговор
так и катится острою осыпью под гору,
и картавое, кроткое слушать должно
и заслушиваться господина бодрого,
оттого что без слов и без славы оно.
Как пародия совести в драме бездарной,
как палач и озноб, и последний рассвет --
о волна, поднимись, тишина благодарна
и за эту трёхсложную музыку.
And now there rolls in, as on casters, a character
waxlike, lean-loined, with red nostrils soot-stuffed
and I sit and cannot decide: is it human
or nothing special - just garrulous dust?
Like the blustering beggar, the pest of the poorhouse,
like an evil old schoolmate, like the head spy
(in that thick slurred murmur: “Say, what were you doing
in such and such place?”), like a dream,
like a spy, like a hangman, like an evil old schoolmate,
like the Influence on the Balkan Novella of - er -
the Symbolist School, only worse. There are matters, matters
which, so to speak, even… (Akakiy Akakievich
had a weakness, if you remember, for “weed words,”
and he’s like an Adverb, my waxy guest),
and my heart keeps pressing, my heart keeps tossing,
and I can’t any more – while his speech
fairly tumbles on downhill, like sharp loose gravel,
and the burry-R’d meek heart must harken to him,
aye, harken entranced to the buoyant gentleman,
because it has got no words and no fame.
Like a mockery of conscience in a cheap drama,
like a hangman, and shiverings, and the last dawn –
Oh, wave, swell up higher! The stillness is grateful
for the least bit of ternary music – No, gone!
Nekto voskovoy, podzharyi (a character waxlike, lean-loined) and moy gost' voskovoy (my waxy guest) bring to mind Tynyanov's story Voskovaya persona ("The Wax Person," 1931). In his story Tynyanov describes the wax effigy of the emperor Peter the First made by Bartolomeo Carlo Rastrelli (an Italian sculptor, 1675-1744) in the days after the tsar's death on February 8, 1725. The surname Person is corrupted "Peterson:"
As the person, Hugh Person (corrupted "Peterson" and pronounced "Parson" by some) extricated his angular bulk from the taxi that had brought him to this shoddy mountain resort from Trux, and while his head was still lowered in an opening meant for emerging dwarfs, his eyes went up – not to acknowledge the helpful gesture sketched by the driver who had opened the door for him but to check the aspect of the Ascot Hotel (Ascot!) against an eight-year-old recollection, one fifth of his life, engrained by grief. A dreadful building of gray stone and brown wood, it sported cherry-red shutters (not all of them shut) which by some mnemoptical trick he remembered as apple green. The steps of the porch were flanked with electrified carriage lamps on a pair of iron posts. Down those steps an aproned valet came tripping to take the two bags, and (under one arm) the shoebox, all of which the driver had alertly re-moved from the yawning boot. Person pays alert driver. (Chapter Two)
The characters in Gogol's story include Petrovich, a tailor who is commissioned by Akakiy Akakievich to create a new overcoat:
Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям. Акакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и плечо, несмотря на то что он старался перебежать как можно скорее законное пространство. Он подумал наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели. Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он открыл, что в двух-трех местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная серпянка; сукно до того истерлось, что сквозило, и подкладка расползлась. Надобно знать, что шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновникам; от нее отнимали даже благородное имя шинели и называли ее капотом. В самом деле, она имела какое-то странное устройство: воротник ее уменьшался с каждым годом более и более, ибо служил на подтачиванье других частей ее. Подтачиванье не показывало искусства портного и выходило, точно, мешковато и некрасиво. Увидевши, в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к Петровичу, портному, жившему где-то в четвертом этаже по черной лестнице, который, несмотря на свой кривой глаз и рябизну по всему лицу, занимался довольно удачно починкой чиновничьих и всяких других панталон и фраков, — разумеется, когда бывал в трезвом состоянии и не питал в голове какого-нибудь другого предприятия. Об этом портном, конечно, не следовало бы много говорить, но так как уже заведено, чтобы в повести характер всякого лица был совершенно означен, то, нечего делать, подавайте нам и Петровича сюда. Сначала он назывался просто Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина; Петровичем он начал называться с тех пор, как получил отпускную и стал попивать довольно сильно по всяким праздникам, сначала по большим, а потом, без разбору, по всем церковным, где только стоял в календаре крестик. С этой стороны он был верен дедовским обычаям, и, споря с женой, называл ее мирскою женщиной и немкой. Так как мы уже заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать слова два; но, к сожалению, о ней не много было известно, разве только то, что у Петровича есть жена, носит даже чепчик, а не платок; но красотою, как кажется, она не могла похвастаться; по крайней мере, при встрече с нею одни только гвардейские солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши какой-то особый голос.
There exists in St. Petersburg a powerful foe of all who receive a salary of four hundred rubles a year, or thereabouts. This foe is no other than the Northern cold, although it is said to be very healthy. At nine o'clock in the morning, at the very hour when the streets are filled with men bound for the various official departments, it begins to bestow such powerful and piercing nips on all noses impartially that the poor officials really do not know what to do with them. At an hour when the foreheads of even those who occupy exalted positions ache with the cold, and tears start to their eyes, the poor titular councillors are sometimes quite unprotected. Their only salvation lies in traversing as quickly as possible, in their thin little cloaks, five or six streets, and then warming their feet in the porter's room, and so thawing all their talents and qualifications for official service, which had become frozen on the way. Akakiy Akakievich had felt for some time that his back and shoulders suffered with peculiar poignancy, in spite of the fact that he tried to traverse the distance with all possible speed. He began finally to wonder whether the fault did not lie in his cloak. He examined it thoroughly at home, and discovered that in two places, namely, on the back and shoulders, it had become thin as gauze: the cloth was worn to such a degree that he could see through it, and the lining had fallen into pieces. You must know that Akakiy Akakievich's cloak served as an object of ridicule to the officials: they even refused it the noble name of cloak, and called it a cape. In fact, it was of singular make: its collar diminishing year by year, but serving to patch its other parts. The patching did not exhibit great skill on the part of the tailor, and was, in fact, baggy and ugly. Seeing how the matter stood, Akakiy Akakievich decided that it would be necessary to take the cloak to Petrovich, the tailor, who lived somewhere on the fourth floor up a dark stair-case, and who, in spite of his having but one eye, and pock-marks all over his face, busied himself with considerable success in repairing the trousers and coats of officials and others; that is to say, when he was sober and not nursing some other scheme in his head. It is not necessary to say much about this tailor; but, as it is the custom to have the character of each personage in a novel clearly defined, there is no help for it, so here is Petrovich the tailor. At first he was called only Grigoriy, and was some gentleman's serf; he commenced calling himself Petrovich from the time when he received his free papers, and further began to drink heavily on all holidays, at first on the great ones, and then on all church festivities without discrimination, wherever a cross stood in the calendar. On this point he was faithful to ancestral custom; and when quarrelling with his wife, he called her a low female and a German. As we have mentioned his wife, it will be necessary to say a word or two about her. Unfortunately, little is known of her beyond the fact that Petrovich has a wife, who wears a cap and a dress; but cannot lay claim to beauty, at least, no one but the soldiers of the guard even looked under her cap when they met her.
Hugh Person's father dies when trying on new trousers. Hugh Person's wife Armande (whose mother, Madame Charles Chamar, is Russian, née Anastasia Petrovna Potapov) is a namesake of Armande Béjart (Molière's wife known under her stage name Mademoiselle Molière, 1645-1700). In his memoir essay Moyo znakomstvo s Gogolem (“My Acquaintance with Gogol,” 1862) L. I. Arnoldi compares Gogol to Molière who read his comedies, before they were staged, to his kukharka (female cook): Слушая Гоголя, я невольно вспомнил о кухарке Мольера. At the beginning of Nikolay Gogol (1944) VN describes Gogol's agony and mentions dying Molière. The invisible narrators (including Mr. R., an American writer whom Hugh Person visits in Switzerland) in Transparent Things seem to be the devils. In a letter of April 27, 1847, to Shevyryov Gogol says that his only concern is to give the reader a chance to have a good laugh at the devil:
Слова твои о том, как чорта выставить дураком, совершенно попали в такт с моими мыслями. Уже с давних пор только о том и хлопочу, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чортом.
Gogol' i chyort ("Gogol and the Devil," 1906) is a book by Dmitri Merezhkovski (whose wife, Zinaida Hippius, is the author of Chyortova kukla, "The Devil's Doll," a novel, 1911).
Hugh Person is a proofreader. In Poslednie dni zhizni N. V. Gogolya ("The Last Days of Life of N. V. Gogol," 1853) Vera Aksakov mentions the galley proofs of Gogol's Inspector and proofreading in general:
Гоголь в самом деле как-то был спокойнее. 1 февраля — это была пятница 1852 года — принесли нам поутру корректуру «Ревизора», но, так как братья уехали в деревню, я не знала, что с ней делать, и послала ее с запиской к Гоголю. В 12 часов утра он пришел сам:
— Что это значит, — я получил вашу записку, но не получил корректуру! Меня дома не было: я был у обедни; возвратившись, нашел записку, но без корректуры.
Нас это очень удивило, и я боялась, чтобы не пропала корректура. Гоголь сказал, что сам пойдет в типографию и спросит. Сказал, что был в церкви, потому что в этот день совершалась поминальная служба (вместо субботы, так как в субботу приходился праздник Сретения), хвалил очень свой приход, священника и всю службу. Я сказала, что сама была у ранней обедни, видела в первый раз Хомякова после его горя, что не решилась к нему подойти.
Мне кажется, ему слишком было тяжело к нему ходить; опять говорили мы о значении чтения псалтири. Я спросила его о корректуре; он сказал, что сам был в типографии и все устроил; говорили о печатанье «Охотничьих записок». Я сказала, что очень тихо идет.
— Вы бы сами держали корректуру, — сказал он. — Не умею.
— Да это вовсе нетрудно, стоит только выучиться этим знакам, я вам сейчас покажу, дайте мне какую-нибудь книгу.
Я подала ему «Москвитянин»; он достал свою карманную книжку, вынул оттуда карандаш, развернул журнал и показал примерно несколько знаков. В это время воротилась Наденька, я ей сообщила полученные известия и что ей предстоит скоро ехать в деревню.
— Да, — прибавил Гоголь, — вы и не знаете, а вам уже назначен маршрут.
Я сказала, нельзя ли устроить как-нибудь нам песни, а Гоголь сказал:
— Когда же? уже лучше на Масленице.
— На Масленице Наденька, может быть, уедет.
— Да, в самом деле — прибавил Гоголь, но тем разговор об этом кончился. Я попросила перейти в другую комнату, сообщила Наденьке корректурные знаки, которым учил меня Николай Васильевич. Он же сам прибавил, что советовал бы нам заняться этим, что за это можно даже деньги получать, что он нанимает теперь корректора и платит ему за один том 100 руб. (кажется, за вторую корректуру). Мы расспрашивали его о печатании его сочинений, как оно идет; он говорит, что он роздал в разные типографии что идет довольно медленно, что ему мешают. Мы звали его приходить к нам с корректурой и у нас ее поправлять, он обещал, и так мы простились.
On the eve of his death Gogol burnt down the second volume of Dead Souls. At the end of Transparent Things Hugh Person perishes (chokes to death) in the fire in the Ascot Hotel.