In VN’s story Vesna v Fial’te (“Spring in Fialta,” 1936) the narrator describes Nina’s husband and mentions ofiologicheskiy kholodok (a creepy chill) that he experienced whenever this or that new book of Ferdinand touched his hand:
Не называю фамилии, а из приличия даже меняю имя этого венгерца, пишущего по-французски, этого известного ещё писателя... мне не хотелось бы распространяться о нём, но он выпирает из-под моего пера. Теперь слава его потускнела, и это меня радует: значит, не я один противился его демонскому обаянию; не я один испытывал офиологический холодок, когда брал в руки очередную его книгу.
I will not mention the name (and what bits of it I happen to give here appear in decorous disguise) of that man, that Franco-Hungarian writer. . . . I would rather not dwell upon him at all, but I cannot help it—he is surging up from under my pen. Today one does not hear much about him; and this is good, for it proves that I was right in resisting his evil spell, right in experiencing a creepy chill down my spine whenever this or that new book of his touched my hand.
The epithet ofiologicheskiy (ophiological) comes from ofiologiya (ophiology), a branch of zoology that deals with snakes. Like ophiology, the word ophites (a Christian Gnostic sect of the 2nd – 3rd centuries) comes from ophis (Greek for “snake”). In his poem Pesnya ofitov (“The Song of the Ophites,” 1876) Vladimir Solovyov mentions drevniy zmey (the ancient snake) that holds in its rings chistaya golubka (the pure dove):
Белую лилию с розой,
С алою розою мы сочетаем.
Тайной пророческой грёзой
Вечную истину мы обретаем.
Вещее слово скажите!
Жемчуг свой в чашу бросайте скорее!
Нашу голубку свяжите
Новыми кольцами древнего змея.
Вольному сердцу не больно...
Ей ли бояться огня Прометея?
Чистой голубке привольно
В пламенных кольцах могучего змея.
Пойте про ярые грозы,
В ярой грозе мы покой обретаем...
Белую лилию с розой,
С алою розою мы сочетаем.
At a restaurant in Fialta Ferdinand mentions his books that are touched gingerly and asks for golubinaya krov’ (“a pigeon’s blood,” as Nina’s husband calls wine):
-- Критика!-- воскликнул он.-- Хороша критика! Всякая тёмная личность мне читает мораль. Благодарю покорно. К моим книгам притрагиваются с опаской, как к неизвестному электрическому аппарату. Их разбирают со всех точек зрения,
кроме существенной. Вроде того, как если бы натуралист, толкуя о лошади, начал говорить о сёдлах, чепраках или M-me de V. (он назвал даму литературного света, в самом деле очень похожую на оскаленную лошадь). Я тоже хочу этой голубиной крови,-- продолжал он тем же громким, рвущим голосом, обращаясь к лакею, который понял его желание, посмотрев по направлению перста, бесцеремонно указывавшего на стакан англичанина. Сегюр упомянул имя общего знакомого, художника, любившего писать стекло, и разговор принял менее оскорбительный характер.
"Criticism!" he exclaimed. "Fine criticism! Every slick jackanapes sees fit to read me a lecture. Ignorance of my work is their bliss. My books are touched gingerly, as one touches something that may go bang. Criticism! They are examined from every point of view except the essential one. It is as if a naturalist, in describing the equine genus, started to jaw about saddles or Mme. de V. (he named a well-known literary hostess, who indeed strongly resembled a grinning horse). I would like some of that pigeon's blood, too," he continued in the same loud, ripping voice, addressing the waiter, who understood his desire only after he had looked in the direction of the long-nailed finger which unceremoniously pointed at the Englishman's glass. For some reason or other, Segur mentioned Ruby Rose, the lady who painted flowers on her breast, and the conversation took on a less insulting character.
Ruby Rose in the story’s English version brings to mind alaya roza (the red rose) mentioned by Solovyov in the first and last stanzas of “The Song of the Ophites:”
Sing of the wild storms,
In a wild storm we find repose…
We combine the white lily with a rose,
With the red rose.
In the story’s Russian original Ferdinand has egipetskie glaza (the Egyptian eyes):
Насмешливый, высокомерный, всегда с цианистым каламбуром наготове, со странным выжидательным выражением египетских глаз, этот мнимый весельчак действовал неотразимо на мелких млекопитающих.
Lean and arrogant, with some poisonous pun ever ready to fork out and quiver at you, and with a strange look of expectancy in his dull brown veiled eyes, this false wag had, I daresay, an irresistible effect on small rodents.
In his narrative poem Tri svidaniya (“Three Meetings,” 1897) Solovyov describes his journey to Egypt. Ferdinand’s irresistible effect on small rodents brings to mind Chekhov’s story Udav i krolik (“Boa Constrictor and Rabbit,” 1887). In Chekhov’s story Dama s sobachkoy (“The Lady with the Dog,” 1899) the action begins in Yalta (a town in the Crimea where Chekhov lived in the last years of his life). In the Russian original of “The Spring in Fialta” the narrator mentions Yalta (“a lovely Crimean town” in the English version):
Я этот городок люблю; потому ли, что во впадине его названия мне слышится сахаристо-сырой запах мелкого, тёмного, самого мятого из цветов, и не в тон, хотя внятное, звучание Ялты; потому ли, что его сонная весна особенно умащивает душу, не знаю; но как я был рад очнуться в нём, и вот шлёпать вверх, навстречу ручьям, без шапки, с мокрой головой, в макинтоше, надетом прямо на рубашку!
I am fond of Fialta; I am fond of it because I feel in the hollow of those violaceous syllables the sweet dark dampness of the most rumpled of small flowers, and because the altolike name of a lovely Crimean town is echoed by its viola; and also because there is something in the very somnolence of its humid Lent that especially anoints one's soul. So I was happy to be there again, to trudge uphill in inverse direction to the rivulet of the gutter, hatless, my head wet, my skin already suffused with warmth although I wore only a light mackintosh over my shirt.
In his autobiography Speak, Memory (1951) VN says that the grandparents of the Nabokovs’ dachshund Box II (that followed its masters into exile) were Dr Anton Chekhov’s Quina and Brom.
In “The Spring in Fialta” Nina is associated with Eurydice and her husband, with false Orpheus (see my post of Jan. 9, 2016, “Ferdinand as False Orpheus in Spring in Fialta”). In Solovyov’s poem Tri podviga (“Three Heroic Deeds,” 1882) the third and last heroic deed is accomplished by Orpheus (a legendary musician to whom the god of death gives back his wife Eurydice):
Когда резцу послушный камень
Предстанет в ясной красоте
И вдохновенья мощный пламень
Даст жизнь и плоть своей мечте,
У заповедного предела
Не мни, что подвиг совершён,
И от божественного тела
Не жди любви, Пигмалион!
Нужна ей новая победа:
Скала над бездною висит,
Зовет в смятенье Андромеда
Тебя, Персей, тебя, Алкид!
Крылатый конь к пучине прянул,
И щит зеркальный вознесён,
И опрокинут — в бездну канул
Себя увидевший дракон.
Но незримый враг восстанет,
В рог победный не зови —
Скоро, скоро тризной станет
Праздник счастья и любви.
Гаснут радостные клики,
Скорбь и мрак и слезы вновь...
Эвридики, Эвридики
Не спасла твоя любовь.
Но воспрянь! Душой недужной
Не склоняйся пред судьбой,
Беззащитный, безоружный,
Смерть зови на смертный бой!
И на сумрачном пороге,
В сонме плачущих теней
Очарованные боги
Узнают тебя, Орфей!
Волны песни всепобедной
Потрясли Аида свод,
И владыка смерти бледной
Эвридику отдаёт.
Alexey Sklyarenko