In VN’s novel Lolita (1955) John Ray, Jr., compares Humbert Humbert’s bizarre cognomen to a mask through which two hypnotic eyes seem to glow:
Its author's bizarre cognomen is his own invention; and, of course, this mask — through which two hypnotic eyes seem to glow — had to remain unlifted in accordance with its wearer's wish.
Maska (“The Mask,” 1884) is a story by Chekhov (listed by Leo Tolstoy among Chekhov’s thirty best stories). In Chekhov’s story Udav i krolik (“Boa Constrictor and Rabbit,” 1887) the narrator, an experienced lady-killer, describes a method of seducing when one hypnotizes a woman not by looking at her but “with the poison of one’s tongue:”
– А вот, mon cher, если хотите, ещё один способ. Этот способ самый тонкий, умный, ехидный и самый опасный для мужей. Понятен он только психологам и знатокам женского сердца. При нем conditio sine qua non: терпение, терпение и терпение. Кто не умеет ждать и терпеть, для того он не годится. По этому способу вы, покоряя чью-нибудь жену, держите себя как можно дальше от неё. Почувствовав к ней влечение, род недуга, вы перестаете бывать у неё, встречаетесь с ней возможно реже, мельком, причём отказываете себе в удовольствии беседовать с ней. Тут вы действуете на расстоянии. Всё дело в некоторого рода гипнотизации. Она не должна видеть, но должна чувствовать вас, как кролик чувствует взгляд удава. Гипнотизируете вы её не взглядом, а ядом вашего языка, причём самой лучшей передаточной проволокой может служить сам муж.
In a letter of March 27, 1894, to Suvorin Chekhov mentions Tolstoy’s hypnotism:
Но толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6—7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует; расчётливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса. Война зло и суд зло, но из этого не следует, что я должен ходить в лаптях и спать на печи вместе с работником и его женой и проч. и проч. Но дело не в этом, не в «за и против», а в том, что так или иначе, а для меня Толстой уже уплыл, его в душе моей нет, и он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст.
But Tolstoy’s philosophy touched me profoundly and took possession of me for six or seven years, and what affected me was not its general propositions, with which I was familiar beforehand, but Tolstoy’s manner of expressing it, his reasonableness, and probably a sort of hypnotism. Now something in me protests, reason and justice tell me that in the electricity and heat of love for man there is something greater than chastity and abstinence from meat. War is an evil and legal justice is an evil; but it does not follow from that that I ought to wear bark shoes and sleep on the stove with the labourer, and so on, and so on. But that is not the point, it is not a matter of pro and con; the thing is that in one way or another Tolstoy has passed for me, he is not in my soul, and he has departed from me, saying: “I leave this your house empty.”
Tolstoy died in 1910. Humbert Humbert (the narrator and main character in Lolita) was born in 1910, in Paris. According to HH (whose father owned a luxurious hotel on the Riviera), his photogenic mother was killed by lightning:
My very photogenic mother died in a freak accident (picnic, lightning) when I was three, and save for a pocket of warmth in the darkest past, nothing of her subsists within the hollows and dells of memory, over which, if you can still stand my style (I am writing under observation), the sun of my infancy had set: surely, you all know those redolent remnants of day suspended, with the midges, about some hedge in bloom or suddenly entered and traversed by the rambler, at the bottom of a hill, in the summer dusk; a furry warmth, golden midges. (1.2)
In a letter of July 6, 1898, to Sumbatov (Yuzhin) Chekhov predicts to Yuzhin that a lightning in Monte-Carlo will kill him:
Будь здоров и благополучен и не бойся нефрита, которого у тебя нет и не будет. Ты умрёшь через 67 лет, и не от нефрита; тебя убьёт молния в Монте-Карло.
Don’t be afraid of nephritis. You’ll die in sixty-seven years and not of nephritis; a lightning in Monte-Carlo will kill you.
The Russian spelling of the cognomen Humbert Humbert is Gumbert Gumbert. In a letter of October 17 (29), 1897, to Suvorin Chekhov (who stayed in Pension Russe in Nice) asks Suvorin to bring from Paris Le Rire, zhurnal s portretom Gumberta (the magazine issue with King Umberto’s portrait):
Привезите журнал «Le rire» с портретом Гумберта, если попадётся на глаза.
Bring the issue of Le Rire with Umberto’s portrait, if you catch sight of it.
Rire is French for “laughter.” In O Chekhove (“On Chekhov”), the first memoir essay in his book Na kladbishchakh (“At the Cemeteries,” 1921), Vasiliy Nemirovich-Danchenko compares Chekhov’s laughter to a ray in the dark:
Смеялся он редко, но когда смеялся, всем становилось весело, точно луч в потёмках.
He laughed seldom, but when he laughed, everybody was merry, like a ray in the dark.
In his Foreword to Humbert Humbert’s manuscript John Ray, Jr., mentions cemeteries and ghosts:
The caretakers of the various cemeteries involved report that no ghosts walk.
In a letter of November 25, 1892, to Suvorin Chekhov mentions the ghost of Hamlet’s father, who did not come and disturb the imagination for nothing:
У нас нет «чего-то», это справедливо, и это значит, что поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая приходила и тревожила воображение. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие – крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова, у других цели отдалённые – Бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете ещё ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас.
We lack “something,” that is true, and that means that, lift the robe of our muse, and you will find within an empty void. Let me remind you that the writers, who we say are for all time or are simply good, and who intoxicate us, have one common and very important characteristic; they are going towards something and are summoning you towards it, too, and you feel not with your mind, but with your whole being, that they have some object, just like the ghost of Hamlet's father, who did not come and disturb the imagination for nothing. Some have more immediate objects—the abolition of serfdom, the liberation of their country, politics, beauty, or simply vodka, like Denis Davydov; others have remote objects—God, life beyond the grave, the happiness of humanity, and so on. The best of them are realists and paint life as it is, but, through every line’s being soaked in the consciousness of an object, you feel, besides life as it is, the life which ought to be, and that captivates you.
In his essay “On a Book Entitled Lolita” (1956) appended to the first American edition of the novel VN mentions John Ray, the character in Lolita who pens the Foreword, and defines aesthetic bliss (afforded by a genuine work of art) as a sense of being somehow, somewhere, connected with other states of being where art (curiosity, tenderness, kindness, ecstasy) is the norm:
I am neither a reader nor a writer of didactic fiction, and, despite John Ray’s assertion, Lolita has no moral in tow. For me a work of fiction exists only insofar as it affords me aesthetic bliss, “that is a sense of being somehow, somewhere, connected with other states of being where art (curiosity, tenderness, kindness, ecstasy) is the norm.
The readers tend to confuse the author of Lolita with Humbert Humbert (with whom VN has absolutely nothing in common), because they are hypnotized by the brilliance of his style. Remarkably, in his poem Kakoe sdelal ya durnoe delo… (“What is the Evil Deed,” 1959), a parody of Pasternak’s poem Nobelevskaya premiya (“The Nobel Prize,” 1959), VN compares his art to poison in a hollow smaragd (cf. “the poison of one’s tongue” mentioned by the narrator in Chekhov’s story “Boa Constrictor and Rabbit”):
Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей,
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочке моей?
О, знаю я, меня боятся люди,
и жгут таких, как я, за волшебство,
и, как от яда в полом изумруде,
мрут от искусства моего.
Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.
What is the evil deed I have committed?
Seducer, criminal—is this the word
for me who set the entire world a-dreaming
of my poor little girl?
Oh, I know well that I am feared by people:
They burn the likes of me for wizard wiles
and as of poison in a hollow smaragd
of my art die.
Amusing, though, that at the last indention,
despite proofreaders and my age’s ban,
a Russian branch’s shadow shall be playing
upon the marble of my hand.
VN’s footnote: Lines 1–4. The first strophe imitates the beginning of Boris Pasternak’s poem in which he points out that his notorious novel “made the whole world shed tears over the beauty of [his] native land.”
The first poem in Stikhotvoreniya Yuriya Zhivago (“The Poems of Yuri Zhivago”) appended to Pasternak’s novel Doctor Zhivago (1957) is Gamlet (“Hamlet”). Btw., Chekhov was a doctor.
Alexey Sklyarenko