In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) Antonina Pavlovna says that Barbashin (the killer of whom Troshcheykin is mortally afraid) is zver’ (a beast) and that she can talk to beasts:
Антонина Павловна. Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, -- что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою -- у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.
Любовь. Мамочка, этого никогда не было.
Антонина Павловна. Ну, конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное рассказать, то это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)
Рёвшин. Что ж -- судьба всех авторов! (Act Two)
In Pushkin’s Eugene Onegin (1823-31) Onegin, having accepted Lenski’s challenge to a duel, accuses himself of much and compares himself to zver’:
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь
He might have manifested feelings
instead of bristling like a beast (Six: XI: 1-2)
Lenski challenges Onegin to a duel after Tatiana’s name-day party at which Onegin danced the waltz with Olga:
Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул её сажает,
Заводит речь о том о сём;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным глазам.
Monotonous and mad
like young life’s whirl,
the waltz’s noisy whirl revolves,
pair after pair flicks by.
Nearing the minute of revenge,
Onegin, chuckling secretly,
goes up to Olga, rapidly with her
twirls near the guests,
then seats her on a chair,
proceeds to speak of this and that;
a minute or two having lapsed, then
again with her he goes on waltzing;
all in amazement are. Lenski himself
does not believe his proper eyes. (Five: XLI)
In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) the mountain is blown up by Waltz on the name-day of Gerb, the first official who uses the phrase obman zreniya (an optical illusion):
Отдаленный взрыв страшной силы.
Матушки!
Полковник. Точно пороховой склад взорвался. Ай!
Министр. Что такой... Что такой...
Полковник. Гора! Взгляните на гору! Боже мой!
Министр. Ничего не вижу, какой-то туман, пыль...
Полковник. Нет, теперь видно. Отлетела верхушка!
Министр. Не может быть!
Вбегают Горб и Первый чиновник Герб.
Первый чиновник. Вы целы, ваше высокопревосходительство? Какой-то страшный взрыв! На улице паника. Ах, смотрите...
Министр. Вон! Убирайтесь вон! Не смейте смотреть в окно! Это военная тайна... Я... Мне... (Лишается чувств.)
Вбегают Второй чиновник и швейцар министерства с булавой.
Полковник. Министру дурно. Помогите его уложить удобнее! Принесите воды, мокрое полотенце...
Второй чиновник Бриг. Покушение! Министр ранен!
Полковник. Какое там ранен... Вы лучше взгляните на гору, на гору, на гору!
Вбегают трое людей.
Первый чиновник. Это не может быть, это обман зрения.
Безнадёжно звонит телефон.
Швейцар министерства Гриб. Горе, горе... Пришли времена бед великих и потрясений многих... Горе!
Первый чиновник. И как раз сегодня мои именины.
Второй чиновник. Какая гора? Где гора? Полцарства за очки! (Act One)
The second official offers poltsartva za ochki (a kingdom for the spectacles). The remark beznadyozhno zvonit telefon (the telephone is ringing hopelessly) brings to mind Bozhmoy! Neuzheli beznadezhno (“My Goodness! Is it really hopeless?”), Eleonora Schnap’s exclamation at Antonina Pavlovna’s birthday party in “The Event:”
Антонина Павловна. Это моя дочь Вера. Любовь, вы, конечно, знаете, моего зятя тоже, а Надежды у меня нет.
Элеонора Шнап. Божмой! Неужели безнадежно?
Антонина Павловна. Да, ужасно безнадежная семья. (Смеётся.) А до чего мне хотелось иметь маленькую Надю с зелёными глазками. (Act Two)
Antonina Pavlovna tells Schnap (Lyubov’s former midwife) that she has two daughters, Lyubov' and Vera, but, alas, no Nadezhda. The name Nadezhda means “hope.” In Chapter Five of EO Pushkin mentions vetrenaya mladost’ (frivolous youth), ochki (spectacles) and nadezhda:
Что ж? Тайну прелесть находила
И в самом ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Все потеряв невозвратимо;
И всё равно: надежда им
Лжёт детским лепетом своим.
Arid yet—a secret charm she found
even in the terror itself:
thus nature has created us,
being inclined to contradictions.
Yuletide is here. Now that is gladness!
Frivolous youth divines—
who nought has to regret,
in front of whom the faraway of life
lies luminous, unlimited;
old age divines, through spectacles,
at its sepulchral slab,
all having irrecoverably lost;
nor does it matter: hope to them
lies with its childish lisp. (V)
At the end of “The Event” Lyubov’ asks Meshaev the Second (Antonina Pavlovna’s last guest, the occultist who leaves in the country and is late for the birthday party) to read her palm:
Любовь. Можете мне погадать?
Мешаев Второй. Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.
Трощейкин. Предскажите ей дорогу, умоляю вас.
Мешаев Второй. Любопытные линии. Линия жизни, например... Собственно, вы должны были умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?
Барбошин принимается медленно и несколько недоверчиво рассматривать свою ладонь.
Любовь. Двадцать пять. Случайно выжила.
Мешаев Второй. Рассудок у вас послушен сердцу, но сердце у вас рассудочное. Ну, что вам ещё сказать? Вы чувствуете природу, но к искусству довольно равнодушны.
Трощейкин. Дельно!
Мешаев Второй. Умрёте... вы не боитесь узнать, как умрёте?
Любовь. Нисколько. Скажите.
Мешаев Второй. Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение, которое меня смущает... Нет, не берусь дать точный ответ.
Барбошин (протягивает ладонь). Прошу.
Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждёт удивительное, страшное, волшебное счастье... (Act Three)
Describing Lenski’s visit to the Larins on the eve of his fatal duel, Pushkin compares Olga to vetrenaya nadezhda (giddy hope):
Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу видеть,
На солнце, на часы смотрел,
Махнул рукою напоследок -
И очутился у соседок.
Он думал Олиньку смутить
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Олинька с крыльца,
Подобно ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно так же, как была.
Having resolved to hate the flirt,
boiling Lenski did not wish
to see Olga before the duel.
The sun, his watch he kept consulting;
gave up at length--
and found himself at the fair neighbors’.
He thought lie would embarrass Olinka,
confound her by his coming;
but nothing of the sort: just as before
to meet the poor bard
Olinka skipped down from the porch,
akin to giddy hope,
Spry, carefree, gay—
well, just the same as she had been. (Six: XIII)
The sun and the watch that Lenski kept consulting bring to mind the Colonel’s words to the Minister of War in “The Waltz Invention:”
Министр. Извиню. О-го -- без десяти двенадцать.
Полковник. Ваши отстают. У меня без двух, и я поставил их правильно, по башне.
Министр. Нет, вы ошибаетесь. Мои верны, как карманное солнышко.
Полковник. Не будем спорить, сейчас услышим, как пробьёт.
Министр. Пойдёмте, пойдёмте, я голоден. В животе настраиваются инструменты.
Бьют часы.
Полковник. Вот. Слышите? Кто был прав?
Министр. Допускаю, что в данном случае...
Отдаленный взрыв страшной силы.
According to the Colonel, his watch is as correct, as karmannoe solnyshko (the pocket sun). Next moment the mountain in the vista of the window of the Minister of War is blown up by Waltz. The explosion takes place v polden’ (at noon). At the end of Chapter Six of EO Pushkin says that his polden’ nastal (noontide is come):
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился... и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
So! My noontide is come,
and I must acknowledge this, I see.
But, anyway, as friends let’s part,
O my light youth!
My thanks for the delights,
the melancholy, the dear torments,
the hum, the storms, the feasts,
for all for all your gifts
my thanks to you. In you
amidst turmoils and in the stillness
I have delighted . . . and in full.
Enough! With a clear soul
I now set out on a new course
to rest from my old life. (XLV)
In EO Lenski wants to be Olga’s spasitel’ (savior):
Он мыслит: "буду ей спаситель.”
“I” he reflects, “shall be her savior.” (Six: XVII: 5)
Salvator Waltz’s first name means “savior.” In his last poem Lenski mentions his “springtime’s golden days:”
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
"Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определенный,
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
The verses chanced to be preserved;
I have them; here they are:
“Whither, whither are ye fled,
my springtime's golden days?
What has the coming day in store for me?
In vain my gaze attempts to grasp it;
In deep murk it lies hidden.
It matters not fate's law is just.
Whether I fall, pierced by the arrow,
or whether it flies by,
all’s right: of waking and of sleep
comes the determined hour;
blest is the day of cares,
blest, too, is the advent of darkness!” (XXI)
In “The Waltz Invention” the action takes place in spring:
Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умирает, а другой выезжает в свет. У меня лично всегда бодрое настроение, каждый день новый роман!
Министр. Ишь какой.
Полковник. Сегодня весна, теплынь. Продают на улицах мимозу.
Министр. Где вы сегодня завтракаете? Хотите у меня? Будет бифштекс с поджаренным лучком, мороженое...
Полковник. Что ж, -- не могу отказаться. Но извините, если не задержусь: роман в разгаре! (Act One)
Morozhenoe (the ice-cream) mentioned by the Minister of War brings to mind morozhenoe in Pushkin’s fragment Osen’ (“The Autumn,” 1833):
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить, да освежить себя —
Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
И, проводив её блинами и вином,
Поминки ей творим мороженым и льдом. (IV)
Pominki (wake) in the stanza’s last line brings to mind pominki (the funeral repast) mentioned in “The Event” by the famous writer (a guest at Antonina Pavlovna’s birthday party):
Любовь. Что вам можно предложить?
Писатель. Что вы можете мне предложить... Нда. Это у вас что: кутья? А, кекс. Схож. Я думал, у вас справляются поминки.
Любовь. Мне нечего поминать, Пётр Николаевич.
Писатель. А! Нечего... Ну, не знаю, милая. Настроение что-то больно фиолетовое. Не хватает преосвященного. (Act Two)
According to Lyubov’, she has nothing to commemorate.
Novyi roman (new intrigue) mentioned by the Colonel in “The Waltz Invention” brings to mind the lines in EO that VN used as the epigraph to his novel Mashen’ka (“Mary,” 1926):
Vospomnya prezhnikh let romany,
Vospomnya prezhnyuyu lyubov'.
having recalled intrigues of former years,
having recalled a former love. (One: XLVII: 6-7)
Two days after her mother’s fiftieth birthday, on her dead son’s fifth birthday, Troshcheykin’s wife Lyubov’ (whose name means “love”) commits suicide and, in the “sleep of death,” dreams of Waltz, a madman who dreams of his Telemort (or Telethanasia, a machine of immense destructive power).
Alexey Sklyarenko