In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) Vera (Lyubov’s younger sister) asks Troshcheykin (the portrait painter who fears assassination and, upon returning home from the lawyer, tells his wife and sister-in-law that all is quiet in the city) if he expected that people would khodit’ s flagami (walk with flags):
Любовь. Ну что?
Трощейкин. Ничего: в городе спокойно.
Вера. А ты что, Алёша, предполагал, что будут ходить с флагами?
Трощейкин. А? Что? Какие флаги? (Жене.) Она уже знает? Любовь пожимает плечами. (Вере.) Ну, что ты скажешь? Хорошее положение, а?
Вера. По-моему, замечательное. (Act One)
At the end of Blok’s poem Dvenadtsat’ (“The Twelve,” 1918) Jesus Christ goes ahead of the twelve Red Army soldiers in a white wreath of roses and carrying a blood-red flag:
Так идут державным шагом —
Позади — голодный пёс,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.
So they march with sovereign tread ...
Behind them limps the hungry dog,
and wrapped in wild snow at their head
carrying a blood-red flag
soft-footed where the blizzard swirls,
invulnerable where bullets crossed
crowned with a crown of snowflake pearls,
in a white wreath of roses,
ahead of them goes Jesus Christ.
One of the guests at Antonina Pavlovna’s birthday party, Meshaev the First gives roses to Antonina Pavlovna (Lyubov’s and Vera’s mother). Antonina Pavlovna’s last guest (who lives in the country and is late for the birthday party), Meshaev the Second tells Troshcheykin that he slips in pod flagom brata (under his brother’s flag):
Трощейкин. Извините меня, я хочу в окно посмотреть.
Мешаев Второй (кладя пенсне обратно в футляр). Досадно. Неприятно. Вашу бель-мер из-за меня разбудят. В конце концов, она меня даже не знает. Проскакиваю под флагом брата.
Трощейкин. Смотрите, как забавно.
Мешаев Второй. Не понимаю. Луна, улица. Это, скорее, грустно.
Luna, ulitsa (the moon, the street) mentioned by Meshaev the Second bring to mind Blok’s poem Noch, ulitsa, fonar’, apteka… (“Night, street, lamp, drugstore…” 1912) from the cycle Plyaski smerti (“Dances of Death,” 1912-14):
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет.
Умрёшь - начнёшь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Night, street, lamp, drugstore,
A dull and meaningless light.
Go on and live another quarter century -
Nothing will change. There's no way out.
You'll die, then start from the beginning,
It will repeat, just like before:
Night, icy ripples on a canal,
Drugstore, street, lamp.
Meshaev the Second gives to Antonina Pavlovna a basket of apples from his garden. Yabloko (apple) has Blok in it. Meshaev the Second mentions kury s mokhrami (the shaggy hens) that he breeds at his country place:
Мешаев Второй. Городская жизнь, ничего не поделаешь. Вот я -- безвыездно торчу в своей благословенной глуши -- что ж, уже лет десять. Газет не читаю, развожу кур с мохрами, пропасть ребятишек, фруктовые деревья, жена -- во! Приехал торговать трактор. Вы что, с моим братом хороши? Или только видели его у бель-мер? (Act Three)
In “The Twelve” an old woman (whom the author compares to kuritsa, a hen) complains that the Bolsheviks will drive her to the grave (zagonyat v grob):
Старушка, как курица,
Кой-как перемотнулась через сугроб.
— Ох, Матушка-Заступница!
— Ох, большевики загонят в гроб! (1)
In the first poem of the cycle “Dances of Death,” Kak tyazhko mertvetsu sredi lyudey… (“How difficult for a dead man to pretend…” 1912), Blok mentions mertvets (a dead man) who rises from grob (the coffin):
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей...
Живые спят. Мертвец встаёт из гроба,
И в банк идёт, и в суд идёт, в сенат...
Чем ночь белее, тем чернее злоба,
И перья торжествующе скрипят.
Мертвец весь день трудится над докладом.
Присутствие кончается. И вот -
Нашептывает он, виляя задом,
Сенатору скабрёзный анекдот...
Уж вечер. Мелкий дождь зашлёпал грязью
Прохожих, и дома, и прочий вздор...
А мертвеца — к другому безобразью
Скрежещущий несёт таксомотор.
В зал многолюдный и многоколонный
Спешит мертвец. На нём — изящный фрак.
Его дарят улыбкой благосклонной
Хозяйка — дура и супруг — дурак.
Он изнемог от дня чиновной скуки,
Но лязг костей музыкой заглушён...
Он крепко жмёт приятельские руки -
Живым, живым казаться должен он!
Лишь у колонны встретится очами
С подругою — она, как он, мертва.
За их условно-светскими речами
Ты слышишь настоящие слова:
«Усталый друг, мне странно в этом зале». -
«Усталый друг, могила холодна». -
«Уж полночь». — «Да, но вы не приглашали
На вальс NN. Она в вас влюблена...»
А там — NN уж ищет взором страстным
Его, его — с волнением в крови...
В её лице, девически прекрасном,
Бессмысленный восторг живой любви...
Он шепчет ей незначащие речи,
Пленительные для живых слова,
И смотрит он, как розовеют плечи,
Как на плечо склонилась голова...
И острый яд привычно-светской злости
С нездешней злостью расточает он...
«Как он умён! Как он в меня влюблён!»
В её ушах — нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.
The dead man’s podruga (lady friend) tells him that he did not invite to the waltz NN (a young girl who is in love with him). In “The Event” Vera tells the famous writer (a guest at Antonina Pavlovna’s birthday party) that they met na raute u N. N. (at the rout at NN’s):
Писатель (Вере). С вами я, кажется, встречался, милая.
Вера. Мы встречались на рауте у Н. Н., дорогой Пётр Николаевич.
Писатель. На рауте у Н. Н. ... А! Хорошо сказано. Я вижу, вы насмешница. (Act Two)
The writer calls Vera nasmeshnitsa (a mocking girl). In VN’s play in verse Skital’tsy (“The Wanderers,” 1923) Stretcher asks nasmeshlivaya Silviya (derisive Sylvia) will she marry him:
Стречер
Давно я жду, и в этом наслажденья
Не чувствую; давно я, как медведь,
вокруг дупла душистого шатаюсь,
не смея тронуть мёд... Я допытаюсь,
я доберусь... Я требую ответ,
насмешливая Сильвия: пойдёшь ли
ты за меня?..
Stretcher compares himself to medved’ (a bear). Medved’ (1888) is an one-act play by Chekhov. In “The Event” Troshcheykin calls his brother-in-law nastoyashchiy medved’ (a real bear):
Рёвшин. Ишь... Отсюда до вас и десяти шагов не будет.
Трощейкин. И десяти шагов не будет. Первым же выстрелом он попал ей в бедро, она села на пол, а вторым -- жик -- мне в левую руку, сюда, ещё сантиметр – и была бы раздроблена кость. Продолжает стрелять, а я с яблоком, как молодой Телль. В это время... В это время входит и сзади наваливается на него шурин: вы его помните -- здоровенный, настоящий медведь. Загрёб, скрутил ему за спину руки и держит. А я, несмотря на ранение, несмотря на страшную боль, я спокойно подошёл к господину Барбашину и как трахну его по физиономии... Вот тогда-то он и крикнул -- дословно помню: погодите, вернусь и добью вас обоих! (Act One)
In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) the Minister of War several times calls Salvator Waltz (the play’s main character) Silvio.
Pyotr Nikolaevich (the famous writer in “The Event”) has the same first name as Pet’ka (one of the twelve Red Army soldiers in Blok’s poem). Van’ka (another soldier in Blok’s poem) is a namesake of Vashechka (as in “The Event” Vera calls her husband). With Jesus Christ ahead of them, the twelve Red Army soldiers make thirteen. In “The Waltz Invention” General Grob remarks that there are thirteen people at table:
Гроб. Нет, я просто не видел, как генерал вошёл. Между прочим, знаете что, господа: нас ведь тринадцать!
Министр. Изобретателя мы можем пригласить только по окончании прений, а Президент раньше пяти не будет. Это неприятно, что тринадцать...
Полковник. Я могу удалиться, если кто-нибудь согласится быть секретарём вместо меня.
Министр. Нет, зачем же... Только это неприятно...
Полковник. Пожалуйста, я уйду.
Министр. Да что вы обижаетесь на всякое слово! Скучно, ей-богу.
Граб. Можно пригласить этого моего милого инженера, знаете, -- этого блондина с бакенбардами, -- он ведь всё равно в курсе?
Герб. Предложение незаконное. Я протестую.
Министр. Скажите, пожалуйста, что это за сундук в углу?
Полковник. Ах, это из архива. В нем карты.
Брег. Игральные или генеральные?
Берг. Грах, грах, грах.
Полковник. Географические, конечно. Я велел принести, думая, что пригодятся. Если желаете, можно убрать.
Министр. Откройте-ка этот сундук, дорогой полковник. Из сундука выходит Сон. Я так и думал.
Сон. Куда прикажете сесть?
Гроб. Нас всё-таки тринадцать! Раз, два, три... (Считает.) Вот оказия!
Бриг. Вы опять меня забыли.
Гроб. Да, правильно.
Министр. Ну вот, теперь приступим. Только помните, Сон, вы голоса не имеете, сидите и молчите.
Герб. Я протестую. Лишних людей не должно быть.
Берг. Полноте, генерал. Это так -- фикция. Ведь это -- Сон. Нас столько же, сколько и было.
In Chekhov’s play Tri sestry (“The Three Sisters,” 1901) Kulygin remarks that there are thirteen people at table:
Маша. У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том... Златая цепь на дубе том... (Плаксиво.) Ну, зачем я это говорю? Привязалась ко мне эта фраза с самого утра...
Кулыгин. Тринадцать за столом!
Родэ (громко). Господа, неужели вы придаете значение предрассудкам?
Смех.
Кулыгин. Если тринадцать за столом, то, значит, есть тут влюблённые. Уж не вы ли, Иван Романович, чего доброго...
Смех.
Чебутыкин. Я старый грешник, а вот отчего Наталья Ивановна сконфузилась, решительно понять не могу.
MASHA. By the sea-shore an oak-tree green. . . . Upon that oak a chain of gold. . . [Tearfully] Why do I keep saying that? That phrase has been haunting me all day…
KULYGIN. Thirteen at table!
RODE [loudly]. Surely you don't attach importance to such superstitions? [Laughter]
KULYGIN. If there are thirteen at table, it means that someone present is in love. It's not you, Ivan Romanovich, by any chance? (Act One)
In Chekhov’s play the action begins on the fifth of May, on Irina’s name-day (a year ago, on this very day, General Sergey Prozorov, the sisters’ father, died). In “The Waltz Invention” the action also takes place in spring. In his essay on Chekhov in “The Silhouettes of Russian Writers” Ayhenvald quotes Tyutchev’s poem Vesna (“The Spring,” 1838) and mentions may, milyi may (May, the sweet May):
Кто знает? Несомненно, что здесь Чехов подходит к самым пределам человеческой жизни в её отличии от природы. Каждая весна, которая "в условный час слетает к нам светла, блаженно равнодушна", сияет бессмертием и не имеет "ни морщины на челе". О ней говорит глубокий Тютчев:
Цветами сыплет над землею,
Свежа как первая весна;
Была ль другая перед нею -
О том не ведает она.
По небу много облак бродит,
Но эти облака - ея:
Она и следу не находит
Отцветших вёсен бытия.
Не о былом вздыхают розы
И соловей в ночи поёт,
Благоухающие слёзы
Не о былом Аврора льёт,
И страх кончины неизбежной
Не свеет с древа ни листа.
Их жизнь, как океан безбрежный,
Вся в настоящем разлита.
"Не о былом вздыхают розы и соловей в ночи поёт", а человек - сплошное воспоминание, и былое тесно переплетается у него с настоящим, и то, что отмерло, кладёт свои тени на минуту текущую. И как ни прекрасен май, "милый май", но он - повторение прежнего; и теряет свою ценность, свою свежесть минута жизни, когда-то блестящая, когда-то драгоценная.
Mnogo oblak (many clouds) and oblaka in Tyutchev’s poem bring to mind Oblako v shtanakh (“The Trousered Cloud,” 1915), a poem by Mayakovski (VN’s “late namesake” who committed suicide because of unhappy love). In Tyutchev’s poem Bliznetsy (“The Twins,” 1852) the two pairs of twins are Son i Smert’ (Sleep and Death) and Samoubiystvo i Lyubov’ (Suicide and Love). It seems that the action in “The Waltz Invention” (whose characters include the reporter Son) takes place in a dream that Troshcheykin’s wife Lyubov’ dreams in the “sleep of death” after committing suicide on her late son’s fifth birthday. The action in “The Event” takes place in August, on Antonina Pavlovna’s fiftieth birthday. In Chekhov’s play Vishnyovyi sad (“The Cherry Orchard,” 1904) the action also takes place in August. In his essay on Chekhov Ayhenvald mentions August 22, the day on which the cherry orchard is sold:
22 августа продадут вишнёвый сад; люди предупреждают их об этом, советуют что-нибудь предпринять - "думайте, думайте!" Но они ничего не предпринимают. Для каждого из нас настанет своё 22 августа, день расплаты, день разлуки; но мы противимся его грозящей тени и усердно его отодвигаем. А лишние люди Чехова безропотно идут ему навстречу. И 22 августа продадут их сад, их дом, "старого дедушку", - а ведь расстаться с домом - это значит разбить свою душу, потому что "милый, наивный, старый" дом Чехов всегда изображает как гнездо человеческой души (он "много видал их на своем веку - больших и малых, каменных и деревянных, старых и новых"): живыми глазами смотрят на него окна мезонина, и на вещах оседает безмолвный отпечаток наших интимных настроений.
In “The Event” Vera mentions “our house and garden” that were sold after the death of Lyubov’s and Vera’s father:
Вера. Когда папа умер и был продан наш дом и сад, мне было обидно, что как-то в придачу отдаётся всё, что было в углах нашёптано, нашучено, наплакано.
Любовь. Да, слёзы, озноб... Уехал по делам на два месяца, а тут подвернулся Алёша, с мечтами, с вёдрами краски. Я притворилась, что меня закружило, -- да и Алёши было как-то жаль. Он был такой детский, такой беспомощный. И я тогда написала это ужасное письмо Лёне: помнишь, мы смотрели с тобой посреди ночи на почтовый ящик, где оно уже лежало, и казалось, что ящик разбух и сейчас разорвётся, как бомба.
Вера. Мне лично Алёша никогда не импонировал. Но мне казалось, что у тебя будет с ним замечательно интересная жизнь, а ведь мы до сих пор, собственно, не знаем, великий ли он художник или чепуха. "Мой предок, воевода четырнадцатого века, писал Трощейкин через "ять", а посему, дорогая Вера, прошу и вас впредь писать так мою фамилию".
Любовь. Да, вот и выходит, что я вышла замуж за букву "ять"... (Act One)
Lyubov’ tells her sister (whom Troshcheykin asked to write his name with ѣ: Трощѣйкин) that she married the letter yat’ (canceled by the alphabet reform of 1918). Yat’ is a character in Chekhov’s one-act play Svad’ba (“The Wedding,” 1889). The name of the lawyer in “The Event,” Vishnevski, seems to hint at Vishnyovyi sad and at Vishnevski (a schoolmate of Chekhov who became a leading actor of the Moscow Art Theater). As she speaks to Lyubov’, Vera mentions the Stanislavskis:
Любовь. Всякий раз, когда ожидаю гостей, я почему-то думаю о том, что жизнь свою я профукала. Нет, лучше маленькие... Так что ж ты говоришь? Значит, у него всё та же экономка?
Вера. Да, всё та же. Эти?
Любовь. Хотя бы. А откуда Лиза её знает?
Вера. Она как-то рекомендовала Лизу Станиславским, а я её от них получила. Я как сегодня пришла от тебя, застала её за оживлённой беседой с дворником. Барбашин да Барбашин -- сплошное бормотание. Словом, оказывается, что он приехал без предупреждения, вчера около семи вечера, но всё было в полном порядке, так как экономка там всё время жила.
Любовь. Да, я хорошо помню эту квартиру.
Вера. Нынче ночью он выходил куда-то, а потом чуть ли не с утра писал на машинке письма.
Любовь. Ах, Вера, как это всё, в общем, плоско. Почему я должна интересоваться сплетнями двух старых баб.
Вера. А всё-таки интересно, сознайся! И немножко страшно.
Любовь. Да -- и немножко страшно... (Act Two)
Alexey Sklyarenko