A formal photograph, on a separate page: Adochka, pretty and impure in her flimsy, and Vanichka in gray-flannel suit, with slant-striped school tie, facing the kimera (chimera, camera) side by side, at attention, he with the shadow of a forced grin, she, expressionless. Both recalled the time (between the first tiny cross and a whole graveyard of kisses) and the occasion: it was ordered by Marina, who had it framed and set up in her bedroom next to a picture of her brother at twelve or fourteen clad in a bayronka (open shirt) and cupping a guinea pig in his gowpen (hollowed hands); the three looked like siblings, with the dead boy providing a vivisectional alibi. (2.7)

At the beginning of VN's novel Kamera Obskura (1932) Cheepy (the guinea pig drawn by Robert Horn, a gifted but unprincipled artist), Patagonia and vivisection are mentioned:

Приблизительно в 1925 г. размножилось по всему свету милое, забавное существо - существо теперь уже почти забытое, но в своё время, т. е. в течение трёх-четырёх лет, бывшее вездесущим, от Аляски до Патагонии, от Маньчжурии до Новой Зеландии, от Лапландии до Мыса Доброй Надежды, словом, всюду, куда проникают цветные открытки, - существо, носившее симпатичное имя Cheepy.
Рассказывают, что его (или, вернее, её) происхождение связано с вопросом о вивисекции. Художник Роберт Горн, проживавший в Нью-Йорке, однажды завтракал со случайным знакомым - молодым физиологом. Разговор коснулся опытов над живыми зверьми. Физиолог, человек впечатлительный, ещё не привыкший к лабораторным кошмарам, выразил мысль, что наука не только допускает изощрённую жестокость к тем самым животным, которые в иное время возбуждают в человеке умиление своей пухлостью, теплотой, ужимками, но еще входит как бы в азарт - распинает живьём и кромсает куда больше особей, чем в действительности ей необходимо. "Знаете что, - сказал он Горну, - вот вы так славно рисуете всякие занятные штучки для журналов; возьмите-ка и пустите, так сказать, на волны моды какого-нибудь многострадального маленького зверя, например, морскую свинку. Придумайте к этим картинкам шуточные надписи, где бы этак вскользь, легко упоминалось о трагической связи между свинкой и лабораторией. Удалось бы, я думаю, не только создать очень своеобразный и забавный тип, но и окружить свинку некоторым ореолом модной ласки, что и обратило бы общее внимание на несчастную долю этой, в сущности, милейшей твари". "Не знаю, - ответил Горн, - они мне напоминают крыс. Бог с ними. Пускай пищат под скальпелем". (Chapter I)

In one of her letters to Van Ada mentions the burning tip of Patagonia and Captain Grant’s Horn:

Take the fastest flying machine you can rent straight to El Paso, your Ada will be waiting for you there, waving like mad, and we’ll continue, by the New World Express, in a suite I’ll obtain, to the burning tip of Patagonia, Captain Grant’s Horn, a Villa in Verna, my jewel, my agony. (2.1)

Darkbloom ('Notes to Ada'): Grant etc.: Jules Verne in Captain Grant's Children has 'agonie' (in a discovered message) turn out to be part of 'Patagonie'.

Jules Verne is one of the favorite writers of Lysevich, Anna Akimovna’s lawyer in Chekhov’s story Bab’ye tsarstvo (“A Woman’s Kingdom,” 1894). An ardent admirer of Maupassant, Lysevich (whose name comes from lysyi, “bald”) tells Anna Akimovna that Maupassant’s latest piece has exhausted him, has made him drunk:

“But I fear that you will remain indifferent toward it. In order to get carried away by it, you have to savor it, slowly wring out the juice from every line, drink… You have to drink it."

In his Literaturnye eskizy (“Literary Sketches,” 1924) Ayhenvald calls Artsybashev (the author of Sanin, 1907) bezalkogol'nyi pisatel' (a non-alcoholic writer) contrasting him to Maupassant (whom the critic compares to shampanskoe vino, champagne):

В жизни тело имеет все права; на искусство же имеет право только душа тела. Между тем, Арцыбашев ограничивается телом тела. И, в связи с этим, он рисует его грубо, цинично, без той игры и остроты, какая пенится и сверкает, и колет, например, у Мопассана. В иглах и искрах шампанскаго вина приобретает свою красоту и эротический алкоголизм; но Арцыбашев, в сущности, - без'алкогольный писатель. Сам не пьяный, и других, если и опьяняющий, то во всяком случае хмелем не тонким, он всегда теоретизирует, он умышляет, а не мыслит, и кустарно шьёт свои произведения белыми нитками тенденций. Неизменный проповедник, моралист своей аморальности, идеолог своих маленьких идей, он только и делает, что поучает, лишённый духовной свободы, в крепостной зависимости от своих же принципов и предрассудков... Как неожиданное открытие, как новейшую Америку, как неслыханную ересь, провозглашает писатель мысль о взаимном тяготении полов. В себе он видит Ньютона этого тяготения и доказывает его сценами изнасилования, которых, например, в рассказе "Женщина, стоящая посреди", насчитывается несколько. Признаком умственной смелости считает наш автор и такия разсуждения: "мать... другом, конечно, может быть, но какая же это заслуга - быть другом чьим-бы то ни было, а тем более - своего собственнаго щенка!.. любая свинья - друг своего поросенка"... Когда с отвагою передового гимназиста вам преподносят такого рода откровения, то становится неловко, и вы чувствуете, что всякий ум легко доказал бы здесь своё полное alibi.

According to Ayhenvald, “any intellect could easily prove here [in Artsybashev’s writings] its full alibi.” In his essay on Tolstoy in “The Silhouettes of Russian Writers” Ayhenvald speaks of Tolstoy’s criticism of Shakespeare’s plays and quotes Salieri’s words in Pushkin’s Mozart and Salieri (1830), muzyku ya raz’yal kak trup (“I dissected music, like a corpse”):

Он выпустил книжку о Шекспире; в ней великий о великом сказал нечто странное и обидное. Как известно, Толстой не признаёт в Шекспире сколько-нибудь значительного таланта и мировую славу английского драматурга считает недоразумением, какой-то психической эпидемией. Чтобы доказать, как мал творец знаменитых трагедий, наш критик-художник останавливается главным образом на "Короле Лире". С преднамеренной, так сказать, бездарностью, грубо и аляповато передал он внешний остов пьесы и, действительно, вынул из неё её глубокую душу. Говоря словами Сальери, "музыку он разъял как труп".

Marina’s brother Ivan whose picture stands in her bedroom was a musical prodigy. The characters of Kamera Obskura include the actress Dorianna Karenina. Asked by Horn how she thought up her pseudonym and if she ever read Tolstoy, Dorianna replies that she did not and asks Horn why he wants to know this:

"А вы довольны собой?" - спросил Горн с любопытством.

Дорианна усмехнулась: "Нет, настоящая актриса никогда не бывает довольна".

"Художники тоже, - сказал Горн. - Но вы не виноваты. Роль была глупая. Скажите, кстати, как вы придумали свой псевдоним? Я всё хотел узнать?"

"Ох, это длинная история", - ответила она с улыбкой.

"Нет, вы меня не понимаете. Я  хочу  узнать. Скажите, вы Толстого читали?"

"Толстого?" - переспросила Дорианна Каренина. - "Нет, не помню. А почему вас это интересует?" (chapter XXII)

Dorianna’s pseudonym blends the heroine of Tolstoy’s Anna Karenin (1877) with the main character of Oscar Wilde’s novel The Picture of Dorian Gray (1890). The name of Van’s adversary in a pistol duel, Captain Tapper, of Wild Violet Lodge (1.42), brings to mind Chekhov’s story Tapyor (“The Ballroom Pianist,” 1885; Tapper is a member of the Do-Re-La Country Club), but also seems to hint at Oscar Wilde (Captain Tapper and the two seconds are gay).  

On Antiterra Captain Grant's Children by Jules Verne are known as Captain Grant's Microgalaxies, a novel that Ada had read at eleven, after Shakespeare’s Hamlet and a three-volume History of Prostitution (1.35). Describing his first novel, Letters from Terra, and its composition, Van mentions the assumed microcosmic presence of other worlds in the golden globules of champagne or in the corpuscles of his (or Ada’s) bloodstream:

Elaborating anew, in irrational fabrications, all that Cyraniana and ‘physics fiction’ would have been not only a bore but an absurdity, for nobody knew how far Terra, or other innumerable planets with cottages and cows, might be situated in outer or inner space: ‘inner,’ because why not assume their microcosmic presence in the golden globules ascending quick-quick in this flute of Moët or in the corpuscles of my, Van Veen’s —

(or my, Ada Veen’s)

— bloodstream, or in the pus of a Mr Nekto’s ripe boil newly lanced in Nektor or Neckton. (2.2)

“Cottages and cows” bring to mind four cows in a century-old lithograph of Ardis:

She [Lucette] would advance up to the center of the weedy playground in front of the forbidden pavilion, and there, with an air of dreamy innocence, start to jiggle the board of an old swing that hung from the long and lofty limb of Baldy, a partly leafless but still healthy old oak (which appeared - oh, I remember, Van! - in a century-old lithograph of Ardis, by Peter de Rast, as a young colossus protecting four cows and a lad in rags, one shoulder bare). (1.34)

"Peter de Rast" seems to suggest the artist's homosexuality, but, "Rast" being "tsar" backwards, also hints at the tsar Peter I. In “Ardis the Second” Marina asks Van if he is not a pederast:

'But girls - do you like girls, Van, do you have many girls? You are not a pederast, like your poor uncle, are you? We have had some dreadful perverts in our ancestry but - Why do you laugh?' (1.37)

Van's "poor uncle" is Marina's (and her twin sister Aqua's) brother Ivan whose picture in Marina’s bedroom provides a vivisectional alibi. Baldy (an old oak in the lithograph) hints at Boldino, Pushkin’s country seat in the Province of Nizhniy Novgorod, but also brings to mind Judge Bald:

But as Judge Bald pointed out already during the Albino Riots of 1835, practically all North American and Tartar agriculturists and animal farmers used inbreeding as a method of propagation that tended to preserve, and stimulate, stabilize and even create anew favorable characters in a race or strain unless practiced too rigidly. If practiced rigidly incest led to various forms of decline, to the production of cripples, weaklings, ‘muted mutates’ and, finally, to hopeless sterility. Now that smacked of ‘crime,’ and since nobody could be supposed to control judiciously orgies of indiscriminate inbreeding (somewhere in Tartary fifty generations of ever woolier and woolier sheep had recently ended abruptly in one hairless, five-legged, impotent little lamb — and the beheading of a number of farmers failed to resurrect the fat strain), it was perhaps better to ban ‘incestuous cohabitation’ altogether. Judge Bald and his followers disagreed, perceiving in ‘the deliberate suppression of a possible benefit for the sake of avoiding a probable evil’ the infringement of one of humanity’s main rights — that of enjoying the liberty of its evolution, a liberty no other creature had ever known. Unfortunately after the rumored misadventure of the Volga herds and herdsmen a much better documented fait divers happened in the U.S.A. at the height of the controversy. An American, a certain Ivan Ivanov of Yukonsk, described as an ‘habitually intoxicated laborer’ (‘a good definition,’ said Ada lightly, ‘of the true artist’), managed somehow to impregnate — in his sleep, it was claimed by him and his huge family — his five-year-old great-granddaughter, Maria Ivanov, and, then, five years later, also got Maria’s daughter, Daria, with child, in another fit of somnolence. Photographs of Maria, a ten-year old granny with little Daria and baby Varia crawling around her, appeared in all the newspapers, and all kinds of amusing puzzles were provided by the genealogical farce that the relationships between the numerous living — and not always clean-living — members of the Ivanov clan had become in angry Yukonsk. (1.21)

Albino is an anagram of Albion (Britain). Doch’ Al’biona (Albion's Daughter, 1883) is a story by Chekhov, the author of Ivanov (a play, 1887). In a letter to his brother Alexander Chekhov describes the play’s first performance and, surprised by the success his play had with the audience, signs his letter "Schiller Shekspirovich Goethe." In his essay on Chekhov’s letters in “The Silhouettes of Russian Writers” Aykhenvald mentions Chekhov’s beloved sister Maria and his jocular signature:

Про ту же любимую сестру, «стерегущую нашу репутацию со строгостью и мелочностью придворной дамы, честолюбивую и нервную», мы узнаём, что она «ходила к подругам и всюду трезвонила», когда Чехов получил от Академии пушкинскую премию и, уже не Чехов, а «Шиллер Шекспирович Гёте», чувствовал себя в эти дни «как влюблённый».

Alexey Sklyarenko