In my previous post I wrote: “In VN’s story Usta k ustam (“Lips to Lips,” 1931), a satire on the editors of Chisla (including G. Ivanov), a walking-stick plays an important part. The name of the story’s main character, Dolinin (in the English version, Tal) comes from dolina (valley).”

Dolinin is, of course, the main character in Ilya Borisovich’s novel Usta k ustam (in the Russian original of VN’s story Lips to Lips the hero’s surname is not mentioned).

Incidentally, Usta k ustam, kak rana k rane… (“Lips to Lips, like a Wound to a Wound…” 1923) is a poem by Chulkov. According to G. Ivanov, it was Chulkov who in the fall of 1909 introduced him to Blok:

Осенью 1909 года Георгий Чулков привёл меня к Блоку. Мне только что исполнилось пятнадцать лет. На мне был кадетский мундир. Тетрадку моих стихов прочёл Чулков и стал моим литературным покровителем.

Blok’s cycle of blank verse Vol’nye mysli (“Free Thoughts,” 1907) is dedicated to Chulkov – a fact mentioned by Fyodor in Chapter Three of VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937):

She always unexpectedly appeared out of the darkness, like a shadow leaving its kindred element. At first her ankles would catch the light: she moved them close together as if she walked along a slender rope. Her summer dress was short, of night’s own color, the color of the streetlights and the shadows, of tree trunks and of shining pavement—paler than her bare arms and darker than her face. This kind of blank verse Blok dedicated to Georgiy Chulkov. Fyodor kissed her on her soft lips, she leaned her head for a moment on his collarbone and then, quickly freeing herself, walked beside him, at first with such sorrow on her face as if during their twenty hours of separation an unheard-of disaster had taken place, but then little by little she came to herself and now smiled—smiled as she never did during the day.

In one of his poems dedicated to Zina Mertz Fyodor calls her polu-Mnemozina (half-Mnemosyne) and poluvidenie (half-fantasy) and mentions polu-mertsanie (a half-shimmer) in her surname:

From the hall came the jangling peal of the telephone. By tacit consent Fyodor attended to it when the others were out. And what if I don’t get up now? The ringing went on and on, with brief pauses to catch its breath. It did not wish to die; it had to be killed. Unable to hold out, with a curse Fyodor gained the hall phantom-fast. A Russian voice asked irritably who was speaking. Fyodor recognized it instantly: it was an unknown person—by the whim of chance a fellow countryman—who already the day before had got the wrong number and now again, because of the similarity of the numbers, had blundered into the wrong connection. “For Christ’s sake go away,” said Fyodor and hung up with disgusted haste. He visited the bathroom for a moment, drank a cup of cold coffee in the kitchen, and dashed back into bed. What shall I call you? Half-Mnemosyne? There’s a half-shimmer in your surname too. In dark Berlin, it is so strange to me to roam, oh, my half-fantasy, with you. A bench stands under the translucent tree. Shivers and sobs reanimate you there, and all life’s wonder in your gaze I see, and see the pale fair radiance of your hair. In honor of your lips when they kiss mine I might devise a metaphor some time: Tibetan mountain-snows, their glancing shine, and a hot spring near flowers touched with rime. Our poor nocturnal property—that wet asphaltic gloss, that fence and that street light—upon the ace of fancy let us set to win a world of beauty from the night. Those are not clouds—but star-high mountain spurs; not lamplit blinds—but camplight on a tent! O swear to me that while the heartblood stirs, you will be true to what we shall invent. (Chapter Three)

In his famous epigram (1824) on Count Vorontsov Pushkin calls Vorontsov polu-milord, polu-kupets… (half-milord, half-merchant…):

Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.

Half-milord, half-merchant,

Half-sage, half-ignoramus,

Half-scoundrel, but there's a hope

Thet he will be a full one at last.

There is a hope that, after Kinbote’s suicide, Professor Vsevolod Botkin (an American scholar of Russian descent who went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death of his daughter Nadezhda) will be “full” again.

In his memoir essay on Blok G. Ivanov mentions Chulkov’s britoe aktyorskoe litso (clean-shaven face of an actor):

Чулков, близкий к Блоку человек, вошёл в кабинет, потряхивая своей лохматой гривой, улыбаясь бритым актёрским лицом, тыча пальцем в мой кадетский мундир.
— Вот привел к тебе военного человека, ты хоть не любишь армию, а его не обижай… Я, вслед за Чулковым, робко ступал не совсем слушавшимися от робости ногами.

In his essay Avtomaticheskie zapisi Vladimira Solovyova (“The Automatic Notes of Vladimir Solovyov,” 1927) Chulkov mentions Solovyov’s poem Tri svidaniya (“The Three Meetings,” 1898) and Professor Vorontsov:

В этой небольшой заметке, предлагаемой вниманию читателей, я позволю себе транскрибировать девять автографов Владимира Соловьева, до сих пор не известных и нигде не напечатанных. Малые по размеру, они представляют, однако, исключительный интерес как психологические и биографические документы, и в качестве таковых они являются в известной мере ключом к пониманию его поэзии -- особливо таких стихотворений, как "Три свидания" или "Das Ewig--Weibliche".

Автоматическое письмо начинается со слова греческими печатными буквами: Σοφια. И далее так: Αορατος, δωρα ορατα διδοται. Мы будем завтра одни. Медведь обращается в лилию (нрзб.). John. My ?ear friend. Mary and I go to help you. Do not ayas. Aad. My dear friend. Mary and I go to help you. Do not be sorry. После этих английских фраз -- пять строк неясных знаков и начертаний {Характер этих значков и букв дает основание предположить, что мы имеем дело с аббревиатурами каких-то древних письмён, может быть, семитических. Проф. Е.А. Воронцов, к которому мы -- при посредстве П. А. Флоренского -- обращались как к специалисту, занимавшемуся семитическими рукописями, полагает, что эти значки -- род стенограммы, расшифровать которую нельзя без знания ключа.

The characters in Chulkov’s book Imperatory. Psikhologicheskie portrety (“The Emperors. Psychological Portraits,” 1927) include S. P. Botkin, the physician-in-ordinary whose son, Dr. Evgeniy Botkin, was executed in July of 1918 with the family of the last Russian tsar.

In “The Three Meetings” V. Solovyov uses the phrase odno eyo litso (only her face) and repeats the word odno twice:

И вот однажды - к осени то было -
Я ей сказал: "О божества расцвет!
Ты здесь, я чую,- что же не явила
Себя глазам моим ты с детских лет?"

И только я помыслил это слово,-
Вдруг золотой лазурью всё полно,
И предо мной она сияет снова -
Одно её лицо - оно одно. (2)

In a letter of Feb. 27, 1907, to Valentina Verigin (1882-1974), the actress and memoirist, Alexander Blok says that there are moments in which he feels that he and Leonid Andreev are odno (one) and mentions poslednee otchayanie (the final despair):

Я знаю, что Вы не чувствуете теперь Леонида Андреева, может быть от усталости, может быть оттого, что не знаете того последнего отчаянья, которое сверлит его душу. Каждая его фраза — безобразный визг, как от пилы, когда он слабый человек, и звериный рев, когда он творец и художник. Меня эти визги и вопли проникают всего, от них я застываю и переселяюсь в них, так что перестаю чувствовать живую душу и становлюсь жестоким и ненавидящим всех, кто не с нами (потому что в эти мгновенья я с Л. Андреевым — одно, и оба мы отчаявшиеся и отчаянные). Последнее отчаянье мне слишком близко, и оно рождает во мне последнюю искренность, притом, может быть, вывороченную наизнанку.

odno = Odon = Nodo

Odon (pseudonym of Donald O'Donnell, b. 1915) is a world-famous actor and Zemblan patriot who helps the king to escape from Zembla. Nodo (b. 1916, son of Leopold O'Donnell and of a Zemblan boy impersonator; a cardsharp and despicable traitor) is Odon’s epileptic half-brother (see also my post of Oct. 19, 2015, “Odon, Nodo & narstran in Pale Fire”).

In VN’s novel Otchayanie (“Despair,” 1934) Hermann Karlovich murders Felix, a tramp who, as Hermann believes, is his perfect double. It seems that, to be completed, Shade’s unfinished poem needs two lines (1000-1001):

I was the shadow of the waxwing slain

By its own double in the window pane.

Dvoynik (“The Double,” 1914) is a poem by Blok. The last line of Shade’s poem is its “coda.” According to G. Ivanov, Blok did not know what a coda was.

In his memoir essay on Blok G. Ivanov mentions vino (wine) and says that he still remembers Blok’s telephone number:

Каждый раз Блок наливает вино в новый стакан. Сперва тщательно вытирает его полотенцем, потом смотрит на свет — нет ли пылинки. Блок, самый серафический, самый «неземной» из поэтов — аккуратен и методичен до странности. Например, если Блок заперся в кабинете, все в доме ходят на цыпочках, трубка с телефона (помню до сих пор номер блоковского телефона — 612-00!..) снята — все это совсем не значит, что он пишет стихи или статью.

In his poem Leningrad (1930) Mandelshtam mentions the city’s authentic name and telefonov moikh nomera (my telephone numbers):

Петербург! Я ещё не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.

Petersburg! I don’t want to die yet!

You have my telephone numbers.

In his Commentary Kinbote mockingly calls Gradus (Shade’s murderer) Vinogradus and Leningradus:

All this is as it should be; the world needs Gradus. But Gradus should not kill things. Vinogradus should never, never provoke God. Leningradus should not aim his peashooter at people even in dreams, because if he does, a pair of colossally thick, abnormally hairy arms will hug him from behind and squeeze, squeeze, squeeze. (note to Line 171)

In one of his acrostics of the cycle Safo V. Solovyov compares himself to stogradusnyi spirt (the hundred percent alcohol).

Gradus (whom Kinbote calls “man in brown”) is also known as de Grey. Nekto v serom (Someone in Grey) is a character in L. Andreev's play Zhizn’ cheloveka (“Man's Life,” 1907) and the title of M. Voloshin's article on Andreev. In his poem Rossiya (“Russia,” 1924) Voloshin mentions the execution of the tsar’s family in Ekaterinburg:

И где-то на Урале средь лесов

Латышские солдаты и мадьяры

Расстреливают царскую семью

В сумятице поспешных отступлений:

Царевич на руках царя, одна

Царевна мечется, подушкой прикрываясь,

Царица выпрямилась у стены...

Потом их жгут и зарывают пепел.

Всё кончено. Петровский замкнут круг. (3)

Botkin + nekto = Notbek + nikto

Notbek – Alexander Notbek, the author of six illustrations to Pushkin’s Eugene Onegin that appeared in The Nevski Almanac

nikto – nobody

Nik. T-o was Innokentiy Annenski’s penname. In VN’s story Lips to Lips Ilya Borisovich signed his manuscript “I. Annenski.”

Alexey Sklyarenko