In VN’s Lolita (1955) Clare Quilty abducts Lolita from the hospital in Elphinstone (2.22). The name of the town brings to mind Felix Elston (1820-77), the Ataman of the Kuban Cossacks who was brought up by Eliza Khitrovo (Pushkin’s “Erminia” also known as Liza golin’kaya, “Liza the Naked”). Eliza Khitrovo was a daughter of Prince Kutuzov, the commander-in-chief of the Russian army in the anti-Napoleon war of 1812. One of Russia’s great losses in the battle of Borodino (Sept. 1812) was Prince Bagration. In Lolita’s murder scene Quilty tries to tempt Humbert Humbert with the in folio de-luxe Bagration Island by the explorer and psychoanalyst Melanie Weiss:
“I have an absolutely unique collection of erotica upstairs. Just to mention one item: the in folio de-luxe Bagration Island by the explorer and psychoanalyst Melanie Weiss, a remarkable lady, a remarkable work - drop that gun - with photographs of eight hundred and something male organs she examined and measured in 1932 on Bagration, in the Barda Sea, illuminating graphs, plotted with love under pleasant skies - drop that gun - and moreover I can arrange for you to attend executions, not everybody knows that the chair is painted yellow…” (2.35)
In his Memoirs (1953) Prince Felix Yusupov Count Sumarokov-Elston (Felix Elston’s grandson) says that the surname of his paternal grandfather (presumably, a son of Ekaterina Tiesenhausen, lady-in-waiting of the Empress Aleksandra Fyodorovna, the wife of Nicholas I, and Friedrich Wilhelm IV of Prussia, Aleksandra Fyodorovna’s brother) was probably derived from the French phrase elle s’étonne (she was surprised):
По отцовской линии знал я только бабку. Дед – Феликс Эльстон умер задолго до моего рожденья. Говорят, отец его был прусский король Фридрих Вильгельм IV, а мать – фрейлина сестры его, императрицы Александры Федоровны. Та, поехав навестить брата, взяла с собой фрейлину. Прусский король так влюбился в сию девицу, что даже хотел жениться. Одни говорят, что он и женился морганатическим браком. Другие утверждают, что девица отказала, не желая расставаться с государыней, но короля всё же любила, и что плодом их тайной любви и был Феликс Эльстон. Тогдашние злые языки уверяли, что фамилия Эльстон – от французского «эль с'этон» (elle s'étonne – она удивляется), что, дескать, выразило чувство юной матери. (Chapter Three)
One supposes that Melanie Weiss, too, was surprised, when she measured the male organs of the aboriginals. In Lermontov’s poem Borodino (1837) the uncle says:
— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
“Yes, there were people in our time,
that is not a present tribe:
unlike you, they were athletes!”
Prince Felix Yusupov Count Sumarokov-Elston (1887-1967) was one of Rasputin’s murderers. Quilty’s murder resembles the assassination of Rasputin (who was famous for his sexual prowess) in Yusupov’s Moyka Palace in St. Petersburg. Quilty is almost as tenacious of life as Rasputin whom neither poison nor bullets could kill. The scene of Quilty’s murder is very cinematographic. In the 1930s Felix Yusupov won the lawsuit against a Hollywood studio that had made a film about Rasputin.
Humbert Humbert writes his book in prison and constantly appeals to ladies and gentlemen of the jury. In Ilf and Petrov’s Dvenadtsat’ stulyev (“The Twelve Chairs,” 1928) Ostap Bender, too, keeps addressing the imaginary prisyazhnye zasedateli (gentlemen of the jury). One of the novel’s characters, the reporter Persitski, suggests that the poet Lyapis-Trubetskoy (“Lapsus”) should change his penname to Sumarokov-Elston:
Да, кстати. Ляпсус, почему вы Трубецкой? Почему вам не взять псевдоним ещё получше? Например, Долгорукий! Никифор Долгорукий! Или Никифор Валуа? Или ещё лучше: гражданин Никифор Сумароков-Эльстон? Если у вас случится хорошая кормушка, сразу три стишка в «Гермуму», то выход из положения у вас блестящий. Один бред подписывается Сумароковым, другая макулатура — Эльстоном, а третья — Юсуповым… Эх вы, халтурщик!..
“Anyway, why are you called Trubetskoy? Why don't you choose a better name? Nikifor Dolgoruki. Or Nikifor Valois. Or, still better, Citizen Nikifor Sumarokov-Elston. If ever you manage to get some easy job, then you can write three lines for Gerasim right away and you have a marvelous way to save yourself. One piece of rubbish is signed Sumarokov, the second Elston, and the third Yusupov. God, you hack!" (Chapter XXIX “The Author of the Gavriliad”)
Pushkin’s poem K vel’mozhe (“To a Grandee,” 1830), one hundred and six Alexandrines, is addressed to Prince Nikolay Yusupov (1751-1831), Felix’s great-grandfather who spent his last years in Arkhangelskoe (the Yusupovs’ fabulous country estate near Moscow). The name Arkhangelskoe comes from archangel (archangel). In Pushkin’s frivolous poem Gavriiliada (“The Gavriliad,” 1821) the main character is the archangel Gabriel.
In the poem’s last lines Pushkin compares Yusupov to Roman grandees who met their sunset in the shade of purple baths and marble villas:
Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной,
В тени порфирных бань и мраморных палат,
Вельможи римские встречали свой закат.
И к ним издалека то воин, то оратор,
То консул молодой, то сумрачный диктатор
Являлись день-другой роскошно отдохнуть,
Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.
According to Felix Yusupov, the Moyka palace was given to Tatiana Engelgardt (Potyomkin’s niece who married Nikolay Yusupov) by the Empress Catherina II:
В Петербурге мы жили на Мойке. Дом наш был особенно замечателен своими пропорциями. Прекрасный внутренний полукруглый двор с колоннадой переходил в сад.
Особняк этот подарила императрица Екатерина прабабке моей княгине Татьяне. Произведения искусства наполняли его во множестве. Дом был похож на музей. Ходи и смотри до бесконечности. (chapter 7)
In the Russian Lolita (1967) one of Quilty’s addresses is “P. O. Tyomkin, Odessa, Texas:”
Я замечал, что, как только ему начинало казаться, что его плутни становятся чересчур заумными, даже для такого зксперта, как я, он меня приманивал опять загадкой полегче. "Арсен Люпэн" был очевиден полуфранцузу, помнившему детективные рассказы, которыми он увлекался в детстве; и едва ли следовало быть знатоком кинематографа, чтобы раскусить пошлую подковырку в адресе: "П. О. Темкин, Одесса, Техас". (2.23)
According to Felix Yusupov, Rasputin compared the Empress Aleksandra Fyodorovna (the wife of Nicholas II) to Catherine II:
– А помните, Григорий Ефимыч, вы давеча говорили, что хотите меня взять в помощники? Я всей душой. Только прежде объясните свои дела. Говорите, перемены опять грядут? А когда? И что за перемены такие?
Распутин остро на меня глянул, потом прикрыл глаза, подумал и сказал:
– А вот какие: хватит войны, хватит крови, пора остановить бойню. Немцы, я чай, тоже нам братья. А Господь что сказал? Господь сказал – возлюби врага яко брата… Потому-то и надобно войну кончить. А сам, мол, нет да нет. И сама ни в какую. Ктой-то у них явно дурной советчик. А толку-то что. Прикажу вот – придётся им послушаться… Теперича ещё рано, готово ещё не всё. Ну, а как покончим, объявим Лександру регентшей при малолетнем наследнике. Самого сошлём на покой в Ливадию. Ему там хорошо будет. Устал, болезный, пущай отдохнёт. Там на цветочках, и к Боженьке ближе. Самому-то есть в чём покаяться. Век молиться будет, не замолит войну энту.
А царица – умная, вторая Катька. Она уж и теперь всем правит. Вот увидишь, с ней чем дальше, тем лучше будет. Выгоню, говорит, всех болтунов из думы. Вот и ладно. Пущай убираются ко всем чертям. А то затеяли скинуть помазанника Божья. А мы их самих сковырнём! Давно уж пора! И которые супротив меня идут, тем тоже не сдобровать! (chapter 22)
Like Catherine II, the Empress Aleksandra Fyodorovna was German. The name of Lolita’s mother, Charlotte, hints at the young woman with whom Goethe’s Werther is in love. Lolita’s married name, Richard F. Schiller, hints at Goethe’s friend and colleague Friedrich Schiller. Humbert Humbert compares Quilty to a heterosexual Erlkönig (the eponymous hero of a ballad by Goethe):
With a heterosexual Erlkönig in pursuit, thither I drove, half-blinded by a royal sunset on the lowland side and guided by a little old woman, a portable witch, perhaps his daughter, whom Mrs. Hays had lent me, and whom I was never to see again. (2.22)
In VN’s novel Pale Fire (1962) Erlkönig’s opening line (Wer reitet so spät duch Nacht und Wind?) is a leitmotif in Shade’s poem. The “real” name of Shade, Kinbote and Gradus (the three main characters in PF) seems to be Botkin. As he spoke to Yusupov, Rasputin mentioned Botkin (the doctor who, after he had refused to leave the tsar’s family, was executed with his patients):
– А ты-то чё ж не угощаешься? Али вина боишься? Лучше снадобья нет. Лечит от всего, и в аптеку бечь не надо. Сам Господь даровал нам питие во укрепленье души и тела. Вот и я в ём сил набираюсь. Кстати, слыхал про Бадмаева? Вот те дохтур так дохтур. Сам снадобья варит. А ихние Боткин с Деревеньковым – бестолочи. Бадмаевские травки природа дала. Они в лесах, и в полях, и в горах растут. И растит их Господь, оттого и сила в них Божья. (chapter 22)
The names John Francis Shade (the American poet) and Charles Xavier Vseslav (Charles the Beloved, the last King of Zembla) hint at Count Franciszek Ksawery Branicki, a Polish aristocrat who married Potyomkin’s beloved niece Aleksandra Engelgardt (Tatiana’s elder sister). Their daughter Eliza married Count Vorontsov, the target of Pushkin’s epigrams (“Half-milord…” etc.).
According to Humbert Humbert, his very photogenic mother was killed by lightning:
My very photogenic mother died in a freak accident (picnic, lightning) when I was three, and save for a pocket of warmth in the darkest past, nothing of her subsists within the hollows and dells of memory, over which if you can still stand my style (I am writing under observation), the sun of my infancy had set: surely, you all know those redolent remnants of day suspended, with the midges, about some hedge in bloom or suddenly entered and traversed by the rambler, at the bottom of a hill , in the summer dusk; a furry warmth, golden midges. (1.2)
In his poem Sorrentinskie fotografii (“The Sorrento Photographs,” 1926) Khodasevich mentions a kid butting with its small horns Mt. Vesuvius and says that he hates Italian picnics:
Его знакомый лёгким телом
Полупрозрачно заслонял
Черты скалистых исполинов,
А козлик, ноги в небо вскинув,
Везувий рожками бодал...
Хоть я и не люблю козляток
(Ни итальянских пикников) -
Двух совместившихся миров
Мне полюбился отпечаток:
В себе виденья затая,
Так протекает жизнь моя.
Photography was a hobby of Nicholas II. Yurovski (the Bolshevik who commanded the execution of the tsar’s family) was a professional photographer. In his Memoirs Felix Yusupov describes his first Italian journey in 1902 and mentions Mt Vesuvius (Vesuvio was also the hotel in Naples in which he stayed with his tutor):
В 1902 году отец с матерью отправили меня в путешествие по Италии со старым преподавателем искусства Адрианом Праховым. Шутовской вид старика учителя тотчас бросался в глаза. Коротенький и большеголовый, с шапкой волос и рыжей бородой, он походил на клоуна. Мы решили звать друг друга «дон Адриано» и «дон Феличе». Начали вояж мы в Венеции, кончили Сицилией. Учитель научил меня, однако, не совсем тому, чему должен был.
Я изнемогал от жары, и художественные красоты Италии созерцал неохотно. Зато дон Адриано бегал по церквам и музеям неутомимо и весело. Часами простаивал у картин и каждому встречному-поперечному рассказывал о них по-французски с чудовищным акцентом. Туристы, пораженные его эрудицией, ходили за нами толпами. Что до меня, я терпеть не мог коллективного обученья и проклинал этих потных субъектов с фотографическими аппаратами, постоянных наших преследователей.
Одевался дон Адриано очень, по его мнению, подходяще к тамошнему климату: носил белый шелковый костюм, соломенную шляпу и зонтик на ярко-зеленой подкладке. По улице за нами вечно бежали мальчишки. Как ни мал я был, а понял, что не с ним бы плавать в венецейской гондоле.
Прибыв в Неаполь, мы сняли номер в гостинице «Везувий». Жарко было нестерпимо, и до вечера я и носа на улицу не казал. Учитель целыми днями бегал по своим неаполитанским знакомым, коих имел много, а я скучал в гостинице. На закате, когда жара спадала, я выходил на балкон и смотрел на прохожих. Иногда заговаривал с кем-нибудь, но по-итальянски говорил через пень-колоду, и беседы не получалось. Однажды у гостиницы остановился фиакр. Из него вышли две дамы. Кучер был славный на вид юноша, к тому ж понимал по-французски. Я признался ему, что скучаю в Неаполе, что хочу погулять по городу ночью. Он вызвался быть моим провожатым в тот же вечер и обещал заехать за мной в одиннадцать. В это время учитель мой уже засыпал. Приехал кучер точно, как обещал. Я на цыпочках вышел из номера и, ничуть не заботясь, что иду без гроша, уселся в фиакр. Мы поехали. Миновав несколько безлюдных улочек, итальянец остановился у какой-то двери, впотьмах. Войдя в дом, я поразился: с потолка свисают на веревках чучела животных, в том числе огромный крокодил. На миг мне почудилось, что Я в зоологическом музее. Но понял, что это не музей, когда увидел накрашенную толстуху в фальшивых брильянтах. В гостиной, куда толстуха провела нас, стояли красные плюшевые диваны и сплошь зеркала. Я оробел, но вожатый мой, ничуть не смущаясь, потребовал шампанского и сел подле меня. Хозяйка заведения устроилась тут же. Мимо прохаживались красотки. Пахло потом и дешевыми духами. Красавицы были всех мастей, даже чернокожие. Иные в чем мать родила. Иные одеты как баядерки. Кто-то в матроске, кто-то в детском платьице. Они прохаживались, вихляя бедрами и кокетливо поглядывая на меня. Я совсем смутился, даже испугался. Кучер с хозяйкой то и дело прикладывались к бутылке. Я тоже стал пить. Они чмокали меня, говоря: «Ке белло бамбино!».
Вдруг открылась дверь, и я обомлел: на пороге стоял мой старик учитель. Хозяйка бросилась навстречу и обняла как завсегдатая, своего человека. Я было спрятался за кучерову спину, но дон Адриано уже заметил меня. Радостно улыбаясь, он сжал меня в объятьях с воплем: «Дон Феличе! Дон Феличе!». Все смотрели онемев. Первый опомнился кучер. Он наполнил бокал шампанским, крикнул: «Ура, ура!», и все подхватили крик.
Уж не помню, когда все это кончилось, однако проснулся я на другой день с сильнейшей головной болью. Более в гостинице я один не сидел. После полудня, когда жара слабела, мы шли с учителем по музеям, а вечером начинали ночную гульбу с ним же и моим приятелем-кучером.
Однажды прогуливался я по набережной, любуясь морем и Везувием. Какой-то нищий схватил меня за руку, показал пальцем на вулкан и шепнул мне с таинственным видом: «Это Везувий». Видимо сочтя, что продал ценное сведенье, он попросил денег. Расчёт его был неплох. Я оплатил щедро – не сведенье его, а нахальство, развеселившее меня. (chapter 2)
According to the memoirist, in Naples he (then a bambino of fifteen, nicknamed by Prakhov “Don Felice”) once met his old tutor, Adrian Prakhov (“Don Adriano”), in a brothel. The name Prakhov comes from prakh (dust, earth; ashes, remains) and rhymes with Strakhov (a friend of Tolstoy and Dostoevski whose name comes from strakh, “fear”).
In a letter of Nov. 28, 1883, to Tolstoy Strakhov says that, like Stavrogin (a character in “The Possessed”), Dostoevski was a nympholept:
Его тянуло к пакостям и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что соблудил в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте при этом, что, при животном сладострастии, у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, — это герои Записок из подполья, Свидригайлов в Прест[уплении] и Нак[азании] и Ставрогин в Бесах; одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Д[остоевский] здесь её читал многим.
Accusing Dostoevski of pedophilia, Strakhov refers to a story he heard from Viskovatov. P. A. Viskovatov (or Viskovaty, 1842-1905) was Lermontov’s biographer.
In the same letter to Tolstoy Strakhov mentions Turgenev (the writer who died in August of 1883):
Написал несколько страниц об Тургеневе (для Руси), но неужели Вы ничего не напишете? Ведь во всём, что писано, такая фальшь, холод! А я с ним помирился — хоть и не имею права так говорить: не знал его почти вовсе.
Turgenev is the author of Dym (“Smoke,” 1866). According to a Russian saying, net dyma bez ognya (there is no smoke without fire).
The name Melanie Weiss (melas, Gr., “black;” weiss, Germ., “white”) suggests black and white and brings to mind the closing lines of Pushkin’s poem V albom A. O. Smirnovoy (“Into the Album of A. O. Smirnov,” 1832):
В тревоге пёстрой и бесплодной 
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный
И правды пламень благородный
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой чёрной
Писала прямо набело.
…and the jokes of most black anger
I wrote directly in clean hand.
The adverb nabelo (in clean hand) used by Pushkin comes from belyi (white). A. O. Smirnov (b. Rosset) was a lady-in-waiting of the Empress Alexandra Fyodorovna. Pushkin is the author of Borodinskaya godovshchina (“The Borodino Anniversary,” 1831).
nabelo + ochko + vek = Nabokov + chelovek
ochko – pip; point; hole
vek – century
chelovek – human being, man, person
In the last lines of Pushkin’s poem Polkovodets (“The Military Leader,” 1835) written in Alexandrines and dedicated to the memory of the field marshal Barclay de Tolly (1761-1818) chelovek rhymes with vek:
О люди! Жалкий род, достойный слёз и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведёт в восторг и в умиленье!
Btw., one of the two legendary founders of Rome, Romulus, mysteriously disappeared during a thunderstorm. In Pushkin’s Eugene Onegin (One: VI: 9-14) Onegin “had no urge to rummage in the chronological dust of the earth’s historiography, but anecdotes of days gone by, from Romulus to our days, he did keep in his memory.”
Alexey Sklyarenko