In VN’s story Vesna v Fialte (“Spring in Fialta”) Nina greets the narrator with her hands up, all her ten fingers dancing:
Всякий раз, когда мы встречались с ней, за всё время нашего пятнадцатилетнего... назвать в точности не берусь: приятельства? романа?.. она как бы не сразу узнавала меня; и ныне тоже она на мгновение осталась стоять, полуобернувшись, натянув тень на шее, обвязанной лимонно-жёлтым шарфом, в исполненной любопытства, приветливой неуверенности... и вот уже вскрикнула, подняв руки, играя всеми десятью пальцами в воздухе, и посреди улицы, с откровенной пылкостью давней дружбы (с той же лаской, с какой быстро меня крестила, когда мы расставались), всем ртом трижды поцеловала меня и зашагала рядом со мной, вися на мне, прилаживая путём прыжка и глиссады к моему шагу свой, в узкой рыжей юбке с разрезом вдоль голени.
Every time I had met her during the fifteen years of our—well, I fail to find the precise term for our kind of relationship—she had not seemed to recognize me at once; and this time too she remained quite still for a moment, on the opposite sidewalk, half turning toward me in sympathetic incertitude mixed with curiosity, only her yellow scarf already on the move like those dogs that recognize you before their owners do—and then she uttered a cry, her hands up, all her ten fingers dancing, and in the middle of the street, with merely the frank impulsiveness of an old friendship (just as she would rapidly make the sign of the cross over me every time we parted), she kissed me thrice with more mouth than meaning, and then walked beside me, hanging on to me, adjusting her stride to mine, hampered by her narrow brown skirt perfunctorily slit down the side.
Before they part forever, the narrator mentions Nina’s last ten-fingered farewell:
Под платанами стояли немецкой марки мотоциклетка, старый грязный лимузин, ещё сохранивший идею каретности, и жёлтая, похожая на жука, машина: "Наша, то есть Сегюра,-- сказала Нина, добавив:-- поезжай-ка ты, Васенька, с нами, а?", хотя отлично знала, что я не могу поехать. По лаку надкрыльников пролёг гуаш неба и ветвей; в металле одного из снарядоподобных фонарей мы с ней сами отразились на миг, проходя по окату, а потом, через несколько шагов, я почему-то оглянулся и как бы увидел то, что действительно произошло через полтора часа: как они втроём усаживались, в автомобильных чепцах, улыбаясь и помахивая мне, прозрачные, как призраки, сквозь которые виден цвет мира, и вот дернулись, тронулись, уменьшились (Нинин последний десятипалый привет): но на самом деле автомобиль стоял ещё неподвижно, гладкий и целый, как яйцо, а Нина со мной входила на стеклянную веранду отельного ресторана, и через окно мы уже видели, как (другим путём, чем пришли мы) приближаются Фердинанд и Сегюр.
Under the plane trees stood a motorcycle of German make, a mud-bespattered limousine, and a yellow long-bodied Icarus that looked like a giant scarab (“That ’s ours—Segur’s, I mean,” said Nina, adding, “Why don’t you come with us, Victor?” although she knew very well that I could not come); in the lacquer of its elytra a gouache of sky and branches was engulfed; in the metal of one of the bomb-shaped lamps we ourselves were momentarily reflected, lean filmland pedestrians passing along the
convex surface; and then, after a few steps, I glanced back and foresaw, in an almost optical sense, as it were, what really happened an hour or so later: the three of them wearing motoring helmets, getting in, smiling and waving to me, transparent to me like ghosts, with the color of the world shining through them, and then they were moving, receding, diminishing (Nina’s last ten-fingered farewell); but actually the automobile was still standing quite motionless, smooth and whole like an egg, and Nina under my outstretched arm was entering a laurel-flanked doorway, and as we sat down we could see through the window Ferdinand and Segur, who had come by another way, slowly approaching.
Nina was the name of Griboedov’s wife. Griboedov’s fifth digit was crippled after the pistol duel he had fought in 1818 with Yakubovich (see VN’s EO Commentary, pp. 89-90). Some ten years later this contracted finger provided the sole means of identifying Griboedov’s body, horribly mutilated by a Persian mob in an anti-Russian riot at Teheran.
Griboedov had a duel, married (in August, 1828) and was buried in Tiflis. In Ilf and Petrov’s novel “The Twelve Chairs” (1928) Bender and Vorob’yaninov meet Kislyarski in Tiflis, and Bender tells Kislyarski (a member of the secret Union of Sword and Plough) that he will give him parabellum (a pistol):
– Так вот, – сказал Остап, оглядываясь по сторонам и понижая голос, – в двух словах. За нами следили уже два месяца, и, вероятно, завтра на конспиративной квартире нас будет ждать засада. Придется отстреливаться
У Кислярского посеребрились щёки.
– Мы рады, – продолжал Остап, – встретить в этой тревожной обстановке преданного борца за родину.
– Гм… да! – гордо процедил Ипполит Матвеевич, вспоминая, с каким голодным пылом он танцевал лезгинку невдалеке от Сиони.
Он набивал рот сыром и зеленью. Он с удовольствием отрыгал винные пары, чтобы продлить наслаждение. Остап метнул на него сердитый взгляд, и Ипполит Матвеевич подавился зелёной луковкой.
– Да! – шептал Остап. – Мы надеемся с вашей помощью поразить врага. Я дам вам парабеллум.
“Here’s the point," said Ostap, looking around and lowering his voice. "They've been following us for two months and will probably ambush us tomorrow at the secret meeting-place. We may have to shoot our way out."
Kislyarsky's cheeks turned the colour of lead.
"Under the circumstances," continued Ostap, "we're glad to meet a loyal patriot."
"Mmm… yes," said Ippolit Matveevich proudly, remembering the hungry ardour with which he had danced the lezginka not far from Sioni.
"Yes," whispered Ostap, "we're hoping – with your aid – to defeat the enemy. I'll give you a pistol." (chapter 39, “The Earthquake”)
From Tiflis Bender and Vorob’yaninov go to Yalta. In VN’s story the name Fialta reminds the narrator (who has come on the Capparabella express) of Yalta (“a lovely Crimean town”). As to “Capparabella,” it also hints at Cappadocia (a region in the inland Turkey, the native land of St. George). According to Bender, his father was a Turkish subject.
In VN’s story Segur’s car runs at full speed into the truck of a traveling circus. A vanguard stage version of Gogol’s play Zhenit’ba (“The Marriage”) that in Ilf and Petrov’s novel Bender and Vorob’yaninov watch at the Columbus Theater has the elements of a circus show. Zhorzhetta Tiraspolskikh (the actress who plays Agafia Tikhonovna) is certainly a former circus performer.
On the other hand, in their memoir essays Khodasevich and Marina Tsvetaev (who praised Mme de Ségur’s books for children) mention the wife of the poet Ivan Rukavishnikov (no relation of VN’s mother), a former circus actress who was made by Lunacharski the head of all Soviet circuses.
The name Podkolyosin (the main character in Gogol’s “Marriage”) suggests accident: pod kolyosami (“under the wheels”). In his essay on Griboedov Khodasevich compares Griboedov’s play in verse Gore ot uma (“Woe from Wit,” 1824) to Gogol’s Revizor (“The Inspector,” 1836):
"Горе от ума", при всём блеске диалога, при всей жизненности героев, при всех сценических достоинствах (которых в нём много, несмотря на общеизвестные недостатки), - всё же не более как сатира, произведение, по самой природе своей стоящее, так сказать, на втором плане искусства. При максимальных достоинствах сатира всё же бескрыла, как басня. Окрылить ее может только внутреннее преодоление, придание ей второго, более углубленного, общечеловеческого и непреходящего смысла, которого нет в "Горе от ума", но который вскоре сумел придать своей комедии Гоголь. За образами захолустного городка Гоголь открыл огромные философские перспективы, от сатиры вознёсся на высоту религиозно-творческого подвига, которого Грибоедов жаждал, как потенциальный художник, и до которого, как реальный сатирик, не поднялся: не знал, куда может привести "преодолённая" сатира, и в "Горе от ума" не пытался её преодолеть.
Всё, что у Гоголя углублено и вознесено, у Грибоедова остаётся в плоскости данного бытового уклада. Гоголь свою комедию показал, как нашу общую до сего дня трагедию. "Ревизор без конца!" - восклицает Гоголь. И он прав, потому что вечной остается тема его комедии. О "Горе от ума" мы отчётливо знаем, что оно кончилось вместе с концом фамусовской Москвы.
Khodasevich quotes Gogol’s exclamation: “Revizor bez kontsa!” (“The Inspector has no ending!”). The same can be said of VN’s story. Spring in Fialta is the eternal spring.
Alexey Sklyarenko