Strange. Why should Sybil have to listen to doorbells when, besides the maid and the cook, two white-coated hired boys were around? False pride prevented me from doing what I should have done—taken my royal gift under my arm and serenely marched over to that inhospitable house. Who knows—I might have been rewarded at the back door with a drop of kitchen sherry. I still hoped there had been a mistake, and Shade would telephone. It was a bitter wait, and the only effect that the bottle of champagne I drank all alone now at this window, now at that, had on me was a bad crapula (hangover). (note to Line 181)
A bad crapula mentioned by Kinbote brings to mind Crapülinski (from crapule, Fr., “villain; rabble, mob”), one of the two Poles in Heinrich Heine’s poem Zwei Ritter (“Two Knights,” 1851):
Crapülinski und Waschlapski,
Polen aus der Polackei,
Fochten für die Freiheit, gegen
Moskowiter-Tyrannei.
Fochten tapfer und entkamen
Endlich glücklich nach Paris -
Leben bleiben, wie das Sterben
Für das Vaterland, ist süβ.
Wie Achilles und Patroklus,
David und sein Jonathan,
Liebten sich die beiden Polen,
Küßten sich: “Kochan! Kochan!”…
Heine compares Crapülinski und Waschlapski (two Poles who happily escaped to Paris after fighting bravely for freedom against the tyranny of the Muscovites) to David and his Jonathan. In one of his epigrams on Count Vorontsov Pushkin compares himself to David and Vorontsov, to Goliath:
Певец-Давид был ростом мал,
Но повалил же Голиафа,
Который был и генерал,
И, побожусь, не ниже графа.
David the bard was small,
but he managed to bring down Goliath,
who was a General and whose title,
I swear, was not lower than Count.
In another epigram Pushkin calls Vorontsov polu-milord, polu-podlets (half-milord, half-scoundrel), etc. According to the author, there is a hope that one day Vorontsov will be “full.”
Heine is the author of K.-Jammer (“Hangover,” 1851):
Diese graue Wolkenschar
Stieg aus einem Meer von Freuden;
Heute muß ich dafür leiden,
Daß ich gestern glücklich war.
Ach, in Wermut hat verkehrt
Sich der Nektar! Ach, wie quälend,
Katzenjammer, Hundeelend
Herz und Magen mir beschwert!
Katzenjammer (hangover; literally: “cat’s cries”) is paired with Hundeelend (dire straits; literally: “dog’s misery”). According to Heine, his French friends mispronounced his name Enri Enn, which sounded almost like un Rien (“Mr. Nobody”). Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name seems to be V. Botkin. After the death of his daughter Nadezhda (whose name means “hope”), Botkin (the American scholar of Russian descent) went mad and became Shade, Kinbote and Gradus. There is a hope that when Kinbote commits suicide, Botkin will be “full” again. Botkin is nikto b (“nobody would”) backwards. In Pushkin’s little tragedy Mozart and Salieri (1830) Salieri mentions a bottle of champagne:
Бомарше
Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,
Как мысли чёрные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти “Женитьбу Фигаро”».
Beaumarchais would often
Say to me "Listen, Salieri, old friend,
When black thoughts come your way, uncork the champagne
Bottle, or re-read the Marriage of Figaro."
(scene II, transl. A. Shaw)
and Mozart uses the phrase nikto b:
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
If all could feel like you the power of harmony!
But no: the world could not go on then. None
Would bother with the needs of lowly life;
All would surrender to spontaneous art. (ibid.)
Kinbote’s crapula also brings to mind the proverbial phrase v chuzhom piru pokhmel’ye (carrying the can for others). In a letter of Feb. 20, 1826, to Delvig Pushkin says that he is glad to learn that the Teuton Kyukhlya (Pushkin’s and Delvig’s Lyceum friend Küchelbecker who was arrested with other Decembrists) was not a Slav (i. e. rebel), but okhmelel v chuzhom piru (was innocent; literally: “got drunk in others’ feast”):
Очень благодарен за твои известия, радуюсь, что тевтон Кюхля не был Славянин — а охмелел в чужом пиру.
Pushkin’s letter to Delvig (who just married Sofia Saltykov) begins with the wedding congratulations and Pushkin’s request to recommend him to the Baroness:
Мой друг барон, я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим Гименеем
Io hymen Hymenaee io,
Io hymen Hymenaee!
т. e. чорт побери вашу свадьбу, свадьбу вашу чорт побери. Когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе; но так и быть: апостол Павел говорит в одном из своих посланий, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и во огнь вечный — обнимаю и поздравляю тебя — рекомендуй меня баронессе Дельвиг.
Vera (faith), Nadezhda (hope) and Lyubov’ (love) being the three daughters of Sofia (wisdom), Sybil Shade’s “real” name seems to be Sofia Botkin. Incidentally, in 1826 Pushkin, upon his return from Mikhaylovskoe to Moscow, fell in love with Sofia Pushkin (1806-62), a beauty and the poet’s distant relative to whom he proposed but was rejected.
In Griboedov’s Gore ot uma (“Woe from Wit,” 1824) one of the main characters is Sofia (Famusov’s daughter with whom Chatski is in love). It was Ivan Pushchin (another Lyceum friend and Decembrist) who brought to Mikhaylovskoe (where Pushkin lived in exile) a MS copy of Griboedov’s comedy. In the same letter to Delvig Pushkin mentions Pushchin (who was arrested and, with Ryleev, Pestel and others, incarcerated in the Peter-and-Paul Fortress):
Но что Ив.<ан> Пущин? Мне сказывали, что 20, т. e. сегодня, участь их должна решиться — сердце не на месте; но крепко надеюсь на милость царскую.
As VN points out in Speak, Memory (p. 43), Pushchin’s sister Ekaterina married General Ivan Nabokov, in the late 1840s – early 1850s the commander of the Peter-and-Paul Fortress, brother of Nikolay Nabokov (VN’s great-grandfather). According to VN, the kind general lent books to one of his prisoners, the writer Dostoevski, author of “The Double”, etc. The last line of Shade’s poem seems to be: “By its own double in the windowpane.”
In a letter of the end of January, 1825, to A. A. Bestuzhev (a fellow writer and yet another Decembrist) Pushkin in detail discusses Griboedov’s comedy and several times mentions Sofia:
Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следственно, не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его — характеры и резкая картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны. Софья начертана не ясно: не то <блядь>, не то московская кузина. Молчалин не довольно резко подл; не нужно ли было сделать из него и труса? старая пружина, но штатский трус в большом свете между Чацким и Скалозубом мог быть очень забавен. Les propos de bal, сплетни, рассказ Репетилова о клобе, Загорецкий, всеми отъявленный и везде принятый — вот черты истинно комического гения. — Теперь вопрос. В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он всё это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб. Кстати, что такое Репетилов? в нём 2, 3, 10 характеров. Зачем делать его гадким? довольно, что он ветрен и глуп с таким простодушием; довольно, чтоб он признавался поминутно в своей глупости, а не мерзостях. Это смирение черезвычайно ново на театре, хоть кому из нас не случалось конфузиться, слушая ему подобных кающихся? — Между мастерскими чертами этой прелестной комедии — недоверчивость Чацкого в любви Софии к Молчалину прелестна! — и как натурально! Вот на чем должна была вертеться вся комедия, но Грибоедов, видно, не захотел — его воля. О стихах я не говорю: половина — должны войти в пословицу.
Alexey Sklyarenko