Dear Carolyn and the List,

Shchyogolev (in “The Gift” Fyodor’s landlord who was public prosecutor in Russia; cf. Judge Goldsworth, Kinbote’s landlord in PF) calls his step-daughter Aida, because her full name is Zinaida. Zina’s surname is Mertz. Mertsanie is Russian for “shimmer.” Gades (Hades) also exists. Bezrukiy (the armless person in Hodasevich’s Ballada) has lost both arms (“one-armed” is odnorukiy). Incidentally, in his poem Pod zemlyoy (“In the Underground,” 1923) Hodasevich compares himself to ten’ Aida (a shade from Hades):

Где пахнет чёрною карболкой

И провонявшею землей,

Стоит, склоняя профиль колкий,

Пред изразцовою стеной.

Не отойдёт, не обернётся,

Лишь весь качается слегка,

Да как-то судорожно бьётся

Потёртый локоть сюртука.

Заходят школьники, солдаты,

Рабочий в блузе голубой -

Он всё стоит, к стене прижатый

Своею дикою мечтой.

Здесь создаёт и разрушает

Он сладострастные миры,

А из соседней конуры

За ним старуха наблюдает.

Потом в открывшуюся дверь

Видны подушки, стулья, склянки.

Вошла - и слышатся теперь

Обрывки злобной перебранки.

Потом вонючая метла

Безумца гонит из угла.

И вот, из полутьмы глубокой

Старик сутулый, но высокий,

В таком почтенном сюртуке,

В когда-то модном котелке,

Идёт по лестнице широкой,

Как тень Аида, - в белый свет,

В берлинский день, в блестящий бред.

А солнце ясно, небо сине,

А сверху синяя пустыня...

И злость, и скорбь моя кипит,

И трость моя в чужой гранит

Неумолкаемо стучит.

For some reason VN thought that the man described in this poem was a pervert (who suffered from nympholepsy?):

Свобода Ходасевича в выборе тем не знает границ. Временами кажется, что он шалит, играет, холодно наслаждается своим даром воспевать невоспеваемое. Эта священная небрезгливость его музы особенно резко выразилась в стихотворении “Под землёй”. И вот я в странном затруднении: выписать все стихотворение нельзя — места нет, привести лишь цитату было бы нечестно по отношению к автору; меж тем рассказать тему его стихотворения не могу, и не могу по той причине, что, выраженная голой прозой, эта тема приобретает оттенок самой грубой и откровенной нечистоплотности. Достаточно, если скажу, что такого рода эпизоды можно найти в книгах по половым вопросам. И все же из описания жалкого порока Ходасевич сделал сильное и прекрасное стихотворение (на мгновение у меня мелькнула мысль: а вдруг музе все-таки обидно? — но только на мгновение).

In the same review (“The Rudder,” Dec. 14, 1927) of Hodasevich’s Sobranie stikhov (“Collection of Poems,” Paris, 1927) VN quotes the lines from Hodasevich’s Ballada:

То же самое можно сказать по поводу и другого стихотворения (о том, как с беременной женой ходит безрукий в синема). Поэт, охваченный негодованием и жалостью, восклицает: “Ременный бич я достаю с протяжным окриком тогда, и ангелов наотмашь бью, и ангелы сквозь провода взлетают в городскую высь. Так с венетийских площадей пугливо голуби неслись от ног возлюбленной моей”. Если поэт хотел возбудить в читателе жалость, сочувствие и т. д., то он этого не достиг. Упиваешься его образами, его музыкой, его мастерством, — и ровно никаких человеческих чувств по отношению к ушибленным не испытываешь.

Alexey Sklyarenko