In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) Pyotr Nikolaevich (the famous writer), a guest at Antonina Pavlovna’s birthday party, mentions fioletovoe nastroenie (“the violet mood”) and preosvyashchennyi (a priest):
Любовь. Что вам можно предложить?
Писатель. Что вы можете мне предложить... Нда. Это у вас что: кутья? А, кекс. Схож. Я думал, у вас справляются поминки.
Любовь. Мне нечего поминать, Пётр Николаевич.
Писатель. А! Нечего... Ну, не знаю, милая. Настроение что-то больно фиолетовое. Не хватает преосвященного. (Act Two)
In Zhizn’ Chernyshevskogo (“The Life of Chernyshevski”), Chapter Four of VN’s novel Dar (“The Gift”), Fioletov junior (a schoolboy in the Saratov gymnasium) is mentioned:
Преподавая словесность в тамошней гимназии, он показал себя учителем, крайне симпатичным: в неписаной классификации, быстро и точно применяемой школьниками к наставникам, он причтён был к типу нервного, рассеянного добряка, легко вспыхивающего, легко отвлекаемого в сторону – и сразу попадающегося в мягкие лапы классному виртуозу (в данном случае Фиолетову младшему), который в критический миг, когда гибель не знающих урока кажется уже неизбежной, а до звоночка сторожа остаётся недолго, задает спасительный оттяжной вопрос: «Николай Гаврилович, а вот тут насчёт Конвента…» – и Николай Гаврилович сразу загорается, подходит к доске и, кроша мел, чертит план залы заседаний Конвента (он, как мы знаем, был большой мастер на планы), а затем, все более воодушевляясь, указывает и места, где члены каждой партии сидели.
He was engaged to teach grammar and literature in the gymnasium there and proved to be an extremely popular teacher: in the unwritten classification which the boys applied swiftly and exactly to all the instructors, he was assigned to the type of nervous, absentminded, good-natured fellow who would easily lose his temper but who was also easily led off the subject—to fall at once into the soft paws of the class virtuoso (Fioletov junior in this case): at the critical moment when disaster already seemed inevitable for those who did not know the lesson, and there was only a short time until the caretaker rang his bell, he would ask a saving, delaying question: “Nikolay Gavrilovich, there is something here about the Convention …” and forthwith Nikolay Gavrilovich would kindle, would go to the board and crushing the chalk would draw a plan of the hall where the National Convention of 1792–95 held its meetings (he was, as we know, a great expert at plans), and then, becoming more and more animated, he would also point out the places where the members of every party had sat.
Chernyshevski was the son of a priest. As a young man, Chernyshevski tried to invent perpetuum-mobile (perpetual motion):
The pottering with perpetual motion lasted about five years, until 1853, when-already a schoolteacher and a betrothed man-he burned the letter with diagrams that he had once prepared when he feared he would die (from that fashionable disease, aneurysm) before endowing the world with the blessing of eternal and extremely cheap motion. (“The Gift,” Chapter Four)
In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) Salvator Waltz – or, rather, a man who is devoted to him – invented a machine of immense destructive power called telemor (in the English version, Telemort). Salvator Waltz seems to be a chance pseudonym of Leonid Barbashin as Lyubov’ (in “The Event” Troshcheykin’s wife who asks Pyotr Nikolaevich what she can offer him) imagines him after she committed suicide.
In 1864 Chernyshevski was exiled for seven years of penal servitude and then to live in Siberia forever. In “The Event” Ryovshin mentions katorga (penal servitude):
Рёвшин. Будем хладнокровны, Алексей Максимович. Нужно сохранить ясность мысли и не бояться... хотя, конечно, осторожность -- и вящая осторожность -- необходима. Скажу откровенно: по моим наблюдениям, он находится в состоянии
величайшей озлобленности и напряжения, а вовсе не укрощён каторгой. Повторяю: я, может быть, ошибаюсь.
Любовь. Только каторга ни при чём. Человек просто сидел в тюрьме. (Act One)
In “The Waltz Invention” a fat whore sings a song in which a wide river (apparently, in Siberia) and a young man in shackles are mentioned:
Толстая (начинает вдруг петь, -- на мотив "Отойди, не гляди").
Темнота и паром,
и вдали огоньки,
и прощанье навек
у широкой реки.
И поёт человек
неизвестный вдали...
Я держала тебя,
но тебя увели...
Только волны, дробя
отраженья огней,
только крики солдат
да бряцанье цепей
в темноте мне твердят,
что вся жизнь моя -- прах,
что увозит паром
удальца в кандалах...
Вальс. Странная песня! Грустная песня! Боже мой -- я что-то вспоминаю... Ведь я знаю эти слова... Да, конечно! Это мои стихи... Мои! (Act Three)
According to Waltz who suddenly recognizes the words of this sad song, he himself had composed them. The song begins: Temnota i parom (darkness and ferry). Parom (ferry) is mentioned in the poem that Fyodor is in the act of composing in “The Gift:”
"Покажите. Посмотрим как это получается: вот этим с чёрного парома сквозь (вечно?) тихо падающий снег (во тьме в незамерзающую воду отвесно падающий снег) (в обычную?) летейскую погоду вот этим я ступлю на брег. Не разбазарьте только волнения".
"Ничего... И вот посудите, как же тут не быть счастливым, когда лоб горит...".
"...как от излишка уксуса в винегрете. Знаете о чём я сейчас подумал: ведь река-то, собственно, -- Стикс. Ну да ладно. Дальше. И к пристающему парому сук тянется, и медленным багром (Харон) паромщик тянется к суку сырому (кривому)...".
"...и медленно вращается паром. Домой, домой. Мне нынче хочется сочинять с пером в пальцах. Какая луна, как черно пахнет листьями и землёй из-за этих решоток".
"Show me. Let's see how it works: It is with this, that from the slow black ferry… No, try again: Through snow that falls on water never freezing… Keep trying: Under the vertical slow snow in gray-enjambment-Lethean weather, in the usual season, with this I'll step upon the shore some day. That's better but be careful not to squander the excitement."
"Oh that's all right. My point is that one cannot help being happy with this tingling sensation in the skin of your brow…."
"…as from an excess of vinegar in chopped beet. Do you know what has just occurred to me? That river is not the Lethe but rather the Styx. Never mind. Let's proceed: And now a crooked bough looms near the ferry, and Charon with his boathook, in the dark, reaches for it, and catches it, and very …"
"…slowly the bark revolves, the silent bark. Homeward, homeward! I feel tonight like composing with pen in hand. What a moon! What a black smell of leaves and earth from behind those railings." (Chapter One)
In Pushkin's Ode to Count Khvostov (1825) Kharon (Charon) is the last word:
И да блюдут твой мирный сон
Нептун, Плутон, Зевс, Цитерея,
Гебея, Псиша, Крон, Астрея,
Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон.
Pushkin’s Ode (in which ts also mentioned) begins with the word sultan:
И резвоскачет, и кипит.
Открылись грекам древни клады,
Трепещет в Стиксе лютый Пит.
In “The Waltz Invention” the reporter Son (in the English version, Trance) calls Waltz (who does not like the women procured by Son) "sultan:"
Вальс. Отвяжитесь, вон! Сон, что это за кошмар! Как ты смел, негодяй... (Срывает маску.) Я требовал тридцать юных красавиц, а вы мне привели двух шлюх и трёх уродов... Я вас рассчитаю! Вы предатель!
Сон. Уходите, красотки. Султан не в духах. (Act Three)
According to Son, sultan ne v dukhakh (the sultan is low spirits). At the beginning of “The Event” Antonina Pavlovna (Troshcheykin’s mother-in-law) says that the servant woman Marfa just came back and is ochen’ ne v dukhakh (in very low spirits):
Любовь. А, чудно. Смотри, погода какая сегодня жалкая. Не то дождь, не то... туман, что ли. Не верится, что ещё лето. Между прочим, ты заметила, что Марфа преспокойно забирает по утрам твой зонтик?
Антонина Павловна. Она только что вернулась и очень не в духах. Неприятно с ней разговаривать. Хотите мою сказочку прослушать? Или я тебе мешаю работать, Алёша?
Трощейкин. Ну, знаете, меня и землетрясение не отвлечёт, если засяду. Но сейчас я просто так. Валяйте. (Act One)
According to Troshcheykin, even an earthquake will not disturb him in his work. Troshcheykin is a portrait painter. In “The Gift” Koncheyev, in his review of Fyodor’s book on Chernyshevski, mentions an earthquake and compares the image of Chernyshevski to a large, framed portrait of some long-forgotten relative:
Затем в альманахе "Башня" выступил Кончеев. Он начал с того, что привёл картину бегства во время нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причём непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника. "Вот таким портретом (писал Кончеев) является для русской интеллигенции и образ Чернышевского, который был стихийно, но случайно унесен в эмиграцию, вместе с другими, более нужными вещами", -- и этим Кончеев объяснял stupefaction, вызванную появлением книги Федора Константиновича ("кто-то вдруг взял и отнял портрет").
After that Koncheyev had his say in the literary annual The Tower. He began by drawing a picture of flight during an invasion or an earthquake, when the escapers carry away with them everything that they can lay hands on, someone being sure to burden himself with a large, framed portrait of some long-forgotten relative. "Just such a portrait [wrote Koncheyev] is for the Russian intelligentsia the image of Chernyshevski, which was spontaneously but accidentally carried away abroad by the emigres, together with other, more useful things," and this is how Koncheyev explained the stupefaction occasioned by the appearance of Fyodor Konstantinovich's book: "Somebody suddenly confiscated the portrait." (Chapter Five)
In “The Waltz Invention” Waltz is reading an old newspaper and does not even notice the explosion (mistaken for an earthquake by Breg) caused by his telemor:
Входят полковник и Вальс, не торопясь, на ходу читает газету.
Полковник. Вообразите, насилу отыскал! Чудак спокойно сидел в нише и читал газету.
Министр. Ну-ка, подойдите ко мне. Хороши...
Вальс. Одну минуточку, дайте дочитать фельетон. Я люблю старые газеты... В них есть что-то трогательное, как, знаете, в болтливом бедняке, которого кабак давно перестал слушать.
Министр. Нет, я отказываюсь верить! Невозможно. Полковник, поддержите меня... Скажите мне, что он сумасшедший!
Полковник. Я это всегда говорил.
Министр (к полковнику). Мне нравится ваша пошлая самоуверенность. (К Вальсу.) Ну! Взгляните в окно и объясните.
Полковник. Мне кажется, что господин Вальс даже не заметил взрыва. В городе циркулирует несколько версий...
Министр. Полковник, я вас не спрашиваю. Мне хочется знать его мнение.
Вальс (складывает газету). Ну что же, вам понравился мой маленький опыт? (Act One)
So much for perpetual motion.
Alexey Sklyarenko