In VN’s story Lik (1939) Igor (a character in Suire’s play “The Abyss” whom Lik plays) mentions velika voina (the great war):
Судя по тексту пьесы, на первых порах, т. е. пока автору это не надоело, Игорь выражается не то чтобы неправильно, а с запинкой, вставляя изредка вопросец: "так кажется, у вас,-- у французов, дескать,-- говорится?" Но затем, когда автору уже не до того, ввиду бурного разлива драмы, всякая иностранная слабость речи отбрасывается, русский стихийно обретает богатый язык коренного француза, и только поближе к концу, во время передышки перед финальным раскатом, драматург вспоминает национальность Игоря, который посему мимоходом обращается к старику-слуге со словами: "J'étais trop jeune pour prendre part à la… comment dit-on... velika voina... grand, grand guerre..." Правда, надо автору отдать справедливость, что, кроме этого "velika voina" и одного скромного "dosvidania", он не злоупотребляет знакомством с русским языком, довольствуясь указанием, что "славянская протяжность придаёт некоторую прелесть разговору Игоря".
Judging by the printed text of the play, Igor expresses himself (at least, in the first scenes, before the author tires of this) not incorrectly but, as it were, a bit hesitantly, every so often interposing a questioning “I think that is how you say it in French?” Later, though, when the turbulent flow of the drama leaves the author no time for such trifles, all foreign peculiarities of speech are discarded and the young Russian spontaneously acquires the rich vocabulary of a native Frenchman; it is only toward the end, during the lull before the final burst of action, that the playwright remembers with a start the nationality, whereupon the latter casually addresses these words to the old manservant: "J'étais trop jeune pour prendre part à la… comment dit-on... velika voina... grand, grand guerre. ..." In all fairness to the author, it is true, it is true that, expect for this “velika voina” and one modest “dosvidania,” he does not abuse his acquaintance with the Russian language, contenting himself with the stage direction “Slavic singsong lends a certain charm to Igor’s speech.”
One of the two main characters in Lik is Oleg Koldunov, Lik’s former schoolmate and tormentor. In Istoriya gosudarstva Rossiyskogo ot Gostomysla do Timasheva (“The History of Russian State from Gostomysl to Timashev,” 1868) A. K. Tolstoy mentions Prince Igor who was governed by Oleg:
За ним княжил князь Игорь,
А правил им Олег,
Das war ein groβer Krieger
И умный человек.
According to Tolstoy, Oleg was ein grosser Krieger (Germ., a great soldier) and a clever person. The noun Krieger comes from Krieg (Germ., war).
The characters of VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) include Igor Olegovich Kuprikov, the painter (Troshcheykin’s colleague). His surname comes from kuprik (obs., a bird’s rump).
In VN’s story Lik is the protagonist’s stage name. His real name (mentioned by Gavrilyuk in a conversation with Koldunov) seems to be Kulikov. It comes from kulik (stint; sandpiper, any of numerous shore-inhabiting birds of the family Scolopacidae). In a letter of June 7, 1824, to Vyazemski Pushkin uses the phrase otlozhim popechenie (obs., let’s cease caring about it) and quotes the saying daleko kuliku do Petrova dnya (the stint has to wait a long time till the St Peter’s Day):
Нет, душа моя Асмодей, отложим попечение, далеко кулику до Петрова дня – а ещё дале [нам] бабушке до Юрьева дня.
In “The Event” Lyubov’ tells Marfa, the old servant woman, that she can otlozhit’ popechenie (cease caring about Barbashin):
Марфа. А в котором часу он придёт-то, Любовь Ивановна?
Любовь. Вовсе не придёт. Можете отложить попечение.
Марфа. Какое печение?
Любовь. Ничего. Вышитую скатерть, пожалуйста. (Act Two)
As he speaks to Shchel’ (the owner of a gun shop), Lyubov’s husband Troshcheykin uses the phrase tsyp-tsyp-tsyp (a cry made in calling chicken):
Щель. Простите... Меня зовут Иван Иванович Щель. Ваша полоумная прислужница не хотела меня впускать. Вы меня не знаете, но вы, может быть, знаете, что у меня есть оружейная лавка против Собора.
Трощейкин. Я вас слушаю.
Щель. Я почёл своей обязанностью явиться к вам. Мне надо сделать вам некое предупреждение.
Трощейкин. Приблизьтесь, приблизьтесь. Цып-цып-цып. (ibid.)
In the same letter of June 7, 1824, to Vyazemski Pushkin mentions tsyp-tsyp and tsyts-tsyts (a cry indicating prohibition or enjoining silence):
Критики у нас, чувашей, не существует, палки как-то неприличны; о поединке и смех и грех было и думать: то ли дело цып-цып или цыц-цыц.
We have no true criticism; canes are somehow indecent; one can not even think of a duel; but tsyp-tsyp and tsyts-tsyts are a quite different thing.
In Chapter Four of VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937), “The Life of Chernyshevski,” Godunov-Cherdyntsev quotes a sentence from Tolstoy’s letter of July 2, 1856, to Nekrasov, in which the cry tsyts (shut up) is used:
Толстой не выносил нашего героя: «Его так и слышишь, – писал он о нем, – тоненький неприятный голосок, говорящий тупые неприятности… и возмущается в своём уголке, покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза».
Tolstoy couldn’t tolerate our hero: "One keeps hearing him," he wrote, "hearing that thin, nasty little voice of his saying obtuse, nasty things… as he keeps waxing indignant in his corner until someone says ‘shut up' and looks him in the eye."
Tolstoy is the author of Voina i mir (“War and Peace,” 1869).
As he speaks to the Minister of War, Salvator Waltz (the main character in VN’s play “The Waltz Invention,” 1938, who seems to be Leonid Barbashin as imagined, in the “dream of death,” by Lyubov’) uses the cry tsyts (shut up):
Министр. Превосходно. Бегу. Дорогой полковник, если вы хотите меня потом повидать…
Вальс. Цыц!
Полковник. Вот, вы видите моё положение. (Act Three)
In Lik VN seems to say tsyts (shut up) to his Zoilus, G. Ivanov. In his old review of Bryusov’s and Blok’s collections of poetry G. Ivanov mentioned Blok’s cycle Na Pole Kulikovom (“In the Field of Kulikovo,” 1908) and compared the subtitles in Bryusov’s collection Sem’ tsvetov radugi (“Seven Colors of Rainbow,” 1915) to Kozma Prutkov’s aphorisms. Lik’s solution seems to be Kozma Prutkov’s aphorism: Esli u tebya est’ fontan, zatkni ego; day otdokhnut’ i fontanu (If you happen to have a fountain, stop it up; give the rest to the fountain as well). At the end of the story Lik dies of a heart attack, but his soul looks from a height at his dead body and watches it go in a taxi to Koldunov’s place. Koldunov shot himself dead (as imagined by Lik) using the gun he had attempted to sell to Lik, and Koldunov’s wife is sitting on a chair by the public fountain:
Около фонтана, на стуле, сидела жена Колдунова, весь лоб и левая часть лица были в блестящей крови, слиплись волосы, она сидела совершенно прямо и неподвижно, окружённая любопытными, а рядом с ней, тоже неподвижно, стоял её мальчик в окровавленной рубашке, прикрывая лицо кулаком, -- такая, что ли, картина.
Koldunov’s wife was sitting on a chair by the public fountain. Her forehead and left cheek glistened with blood, her hair was matted, and she sat quite straight and motionless surrounded by the curious, while, next to her, also motionless, stood her boy, in a bloodstained shirt, covering his face with his fist, a kind of tableau.
In her memoir essay Istoriya odnogo posvyashcheniya (“The Story of One Dedication,” 1931), Marina Tsvetaev accuses G. Ivanov, the author of reminiscences about Osip Mandelshtam (the poet who in 1938 died in a Soviet labor camp), of forgetfulness. Marina Tsvetaev is the author of Krysolov (“The Rat-Catcher,” 1926), a long poem. Krysolov is mentioned in Lik:
Трудно, впрочем, решить, обладал ли он подлинным театральным талантом, или же был человек многих невнятных призваний, из которых выбрал первое попавшееся, но мог бы с таким же успехом быть живописцем, ювелиром, крысоловом...
It was hard to say, though, if Lik (the word means “countenance” in Russian and Middle English) possessed genuine theatrical talent or was a man of many indistinct callings who had chosen one of them at random but could just as well have been a painter, jeweler, or rat-catcher.
At the beginning of “The Event” the portrait painter Troshcheykin mentions his little model, the jeweler’s son:
Трощейкин. Что ж, вполне возможно. Но только мне лично всегда казалось, что это с моей стороны просто известная форма деликатности... А мальчик мой недурен, правда? Ай да бархат! Я ему сделал такие сияющие глаза отчасти потому, что он сын ювелира. (Act One)
After the sitting the boy plays football in Troshcheykin’s studio and smashes the mirror. Lyubov’ (who can not forget her child lost three years ago) tells her husband that it was their little son who with a ball smashed the mirror today:
Любовь. Наш маленький сын сегодня разбил мячом зеркало. Алёша, держи меня ты. Не отпускай. (Act Two)
At Antonina Pavlovna’s birthday party, when Lyubov’s mother reads her new fairy tale, Troshcheykin and his wife feel all alone. But, according to Lyubov’, her loneliness differs from that of her husband and each one’s loneliness is perfectly round:
Трощейкин. Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щёки. Люба, мы совершенно одни.
Любовь. Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня! (ibid.)
In Lik VN says of loneliness:
Одиночество, как положение, исправлению доступно, но как состояние, это -- болезнь неизлечимая.
Loneliness as a situation can be corrected, but as a state of mind it is an incurable illness.
Alexey Sklyarenko