Ryovshin gives to Antonina Pavlovna, Lyubov's and Vera's literary mother who has her fiftieth birthday, the chrysanthemums, saying that khrizantemy (chrysanthemums) always have temy (themes). Lyubov' calls Ryovshin dusha obshchestva (the life and soul of the society):

Рёвшин. Это почему? Чёрный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна... Цветок самый писательский.

Антонина Павловна. Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.

Рёвшин. А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.

Любовь. Душа общества... (Act Two)

Dusha obshchestva (1929) is a poem on alcoholism by Mayakovski. In his essay on Mayakovski, Dekol'tirovannaya loshad' ("Decolletted Horse," 1927), Hodasevich says that Mayakovski's themes have become petty:

Как измельчали его темы!... Мелкомещанская жизнь в СССР одну за другой подсовывает Маяковскому свои мелкотравчатые темочки, и он ими не только не брезгует -- он по уши увяз в них. Некогда певец хама протестующего, он стал певцом хама благополучного: певцом его радостей и печалей, охранителем его благ и целителем недугов.

Lyubov' regrets that Ryovshin was her lover. In "Decolletted Horse" Hodasevich points out that Mayakovski's attitude to "the bourgeois morality" has changed over the years:

"На любовном фронте", бывало, Маяковский вверх дном переворачивал "буржуазную мораль". А теперь -- "надо голос подымать за чистоплотность отношений наших и любовных дел". Вот он -- голос благоразумия, умеренности и аккуратности.

Mayakovski's own lyubovnaya lodka (love boat) razbilas' o byt (smashed up on the dreary routine). Just as in khrizantemy there are temy, in sobytie (event) there is o byt (on the dreary routine). In her poem Mayakovskomu ("To Mayakovski," 1930) Marina Tsvetaev (in whose name there is tsvet, "flower; color") quotes the opening line of Mayakovski's last poem (suicide note), Lyubovnaya lodka razbilas' o byt, and calls Mayakovski "the Soviet-Russian Werther:"

То-то же, как на поверку
Выйдем -- стыд тебя заест:
Совето-российский Вертер.
Дворяно-российский жест.

In his "Epistle to Proletarian Poets" (1927) Mayakovski mentions "the red Byron" and "the most red Heine." In Heine's poem Der weiße Elefant ("The White Elephant," 1851) the stargazer compares Mahawasant's favorite elephant to a four-footed Werther:

„Sehnsucht verzehrt ihn seit jener Stund’,
Und er, der vormals so froh und gesund,
Er ist ein vierfüßiger Werther geworden,
Und träumt von einer Lotte im Norden."

Yearning consumes him, he's got it bad,
And he, who was always so healthy and glad,
Was changed to a four-footed Werther henceforth,
And is dreaming about a Lotte up north.

In a letter of Sept. 23, 1873, to Strakhov Tolstoy compares Komarov (Anna Suvorin's lover who killed his mistress and committed suicide) to Werther:

Нынче он мне рассказывал про убийство Сувориной. Какое знаменательное событие!

Министр. Неудивительно, что не слышали. Я повторю. Каков, по вашему мнению... Вы, Бруг, кажется, поднимаете руку. Нет? Очень жаль. Садитесь, Гриб. Плохо! Герб, пожалуйста.

Герб. К душе

Как ты, душа, нетерпелива,
Как бурно просишься домой --
Вон из построенной на диво,
Но тесной клетки костяной!

Пойми же, мне твой дом неведом,
Мне и пути не разглядеть, --
И можно ль за тобою следом
С такой добычею лететь!

Министр. Вы что -- в своём уме?
Герб. Стихотворение Турвальского. Было задано. (Act Two)

According to the Colonel, Waltz has a quick look of a wolf:

Полковник. Я как-то сразу заметил, что -- сумасшедший. По одежде даже видно. И этот быстрый волчий взгляд... Знаете, я пойду посмотреть -- боюсь, он наскандалит в приёмной. (Уходит.) (Act One)

According to Antonina Pavlovna, Barbashin is a wild beast and she can talk to beasts:

Антонина Павловна. Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, -- что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою -- у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.

Любовь. Мамочка, этого никогда не было.

Антонина Павловна. Ну, конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное рассказать, то это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)

Рёвшин. Что ж -- судьба всех авторов! (Act Two)

Antonina Pavlovna wants to make a play out of Barbashin's unexpected release from prison and return to the city. Lyubov' very much would like to know how the play ends:

Антонина Павловна. Нет, правда. Можно было бы перенести на сцену, почти не меняя, только сгущая немножко. Первый акт: вот такое утро, как нынче было... Правда, вместо Рёвшина я бы взяла другого вестника, менее трафаретного. Явился, скажем, забавный полицейский чиновник с красным носом или адвокат с еврейским акцентом. Или, наконец, какая-нибудь роковая красавица, которую Барбашин когда-то бросил. Всё это можно без труда подвзбить. А дальше, значит, развивается.

Любовь. Одним словом: господа, к нам в город приехал ревизор. Я вижу, что ты всю эту историю воспринимаешь как добавочный сюрприз по случаю твоего рождения. Молодец, мамочка! А как, по-твоему, развивается дальше? Будет стрельба?

Антонина Павловна. Ну, это ещё надобно подумать. Может быть, он сам покончит с собой у твоих ног.

Любовь. А мне очень хотелось бы знать окончание. Леонид Викторович говорил о пьесах, что если в первом действии висит на стене ружьё, то в последнем оно должно дать осечку. (ibid.)

Tolstoy's Anna Karenin commits suicide. It seems to me that, after learning that Barbashin left the city and went abroad forever, Lyubov' stabs herself and in the "sleep of death" dreams of Barbashin disguised as Waltz. According to Waltz, he burnt his juvenile verses:

Вальс. Вот вам моя рука. Только -- почему вы меня назвали коллегой? Я в газетах никогда не писал, а свои юношеские стихи я сжёг. (Act One)

Turvalski seems to be another pseudonym of Leonid Barbashin (or whoever impersonates Waltz).

Alexey Sklyarenko