Из шкафа выходит Сон,
журналист. Его может играть женщина.
Сон. Не могу больше слушать эту
канитель. Да-да, господин министр, сознаю, что моё появление не совсем прилично,
но не буду вам напоминать, сколько я исполнил ваших секретных поручений в
газетной области и как крепко умею держать красный язык за белыми зубами.
Коллега Вальс, моя фамилия Сон, -- не путайте меня с фельетонистом Зоном, это
совсем другой коленкор. Руку! (The Waltz
Invention, Act One)
The reporter Son (who appears from the wardrobe and
whom a woman can play; in the English version, Trance) says that he can not
listen to that kanitel' (fuss, bother, nuisance) any longer. In
his essay on Viktor Gofman (included in "The Silhouettes of Russian
Writers") Yuli Ayhenvald mentions staraya lyubovnaya kanitel' (old
amorous fuss) and, practically in the next sentence, pylkiy
otroka, vostorgov polnyi son ("a boy's ardent dream full of delights," a
quotations from Pushkin's poem K vel'mozhe, "To the Grandee," 1830)
that the poet dreams:
В старую любовную канитель мира Гофман вплетает свою
особенную, свою личную нить; он начинает, удивлённо и восхищённо, свой
независимый роман и, может быть, даже не знает, что уже и раньше на свете
столько раз любили и любить переставали. Это всё равно: для него пробудившееся
чувство имеет всю прелесть новизны, всю жгучесть первого интереса. И вот снится
ему, как говорит другой, больший поэт, "пылкий отрока, восторгов полный
сон".
According to the critic, Gofman is the poet
of waltz (the dance mentioned by Gofman in his most famous poem quoted
by Ayhenvald):
Один из его любимых приёмов, это -- повторение одних и
тех же слов, одного и того же стиха ("мне хочется, мне хочется с тобой остаться
вместе... мне хочется надеть тебе, моей невесте, на пальчик маленький красивое
кольцо... мне кажется, мне кажется, что мы дрожим влюблённо, два влажные цветка
-- в сиреневом саду; и тихо я шепчу: оставь свой стебель сонный и приходи ко
мне; и я к тебе приду"); но именно простота и кажущаяся наивность этих
повторений даёт очень художественный и аристократический эффект. Затем кружение
слов, их встреча после пройденного кругооборота ещё усиливают то впечатление,
что Гофман -- поэт вальса, но вальса смягчённого в своём темпе и
музыкально-замедленного. Паж инфанты и природы в самую упоительность, в безумие
бала вносит благородную тишину и задумчивость духа, -- и вот мы
читаем:
Был тихий вечер, вечер
бала,
Был летний бал меж тёмных
лип.
Там, где река
образовала
Свой самый выпуклый
изгиб.
------------------------------------------------------
Был тихий вальс, был вальс
певучий,
И много лиц, и много
встреч.
Округло нежны были
тучи,
Как очертанья женских
плеч.
Был тихий вальс меж лип
старинных
И много встреч, и много
лиц,
И близость чьих-то длинных,
длинных,
Красиво загнутых
ресниц.
In his essay Ayhenvald compares Gofman to Faust who
asks Margarete's pardon for having ruined her life:
И тогда в церкви потомок согрешившего Адама стоит уже
не с былой чистотою детских лет, - он похож тогда на Фауста, который просит
прощения у им погубленной Маргариты:
И ты, моя желанная, стоишь здесь в уголке:
И тоненькая свечечка дрожит в твоей руке.
Вся выпрямившись девственно,
беспомощно тонка,
Сама ты - точно свечечка с мерцаньем огонька.
............................................
О милая, прости меня за мой
невольный грех.
За то, что стал задумчивым твой непорочный смех.
Что,
вся смущаясь, внемлешь ты неведомой тоске,
Что тоненькая свечечка дрожит в
твоей руке.
In The Event Margarita Semyonovna
Gofman is Troshcheykin's late mistress. It was MSG who told Ryovshin about
Barbashin's attempt upon the lives of Troshcheykin and his wife:
Рёвшин. А я помню, как покойная Маргарита Семёновна
Гофман мне тогда сообщила. Ошарашила! Главное, каким-то образом пошёл
слух, что Любовь Ивановна при смерти.
Любовь. На
самом деле, конечно, это был сущий пустяк. Я пролежала недели две, не
больше. Теперь даже шрам не заметен. (Act One)
According to Ryovshin, there was a rumor that Lyubov'
Ivanovna was on her deathbed. Lyubov' retorts that her wound was
sushchiy pustyak (a mere trifle).
According to the Colonel, the wound Waltz
received in the assassination was pustyakovaya
(trifling):
Полковник. Голова у вас не должна
больше болеть: рана была пустяковая. (Act Three)
The Colonel compares Salvator
Waltz to a messanger who without respite runs many miles in order
to relate pustyak, son, goryachechnuyu mechtu (a trifle, trance, delirious dream):
Полковник. Генерал Берг посылает к вам
изобретателя... желающего сделать важное сообщение... Его зовут: Сальватор
Вальс.
Министр. Как?
Полковник. Некто Сальватор Вальс.
Министр.
Однако! Под такую фамилию хоть танцуй. Ладно. Предлагаю вам его принять
вместо меня.
Полковник. Ни к чему. Я знаю этих господ, изобретающих винтик,
которого не хватает у них в голове... Он не успокоится, пока не доберётся
до вас -- через все канцелярские трупы.
Министр. Ну, вы всегда
найдёте отговорку. Что ж, придётся и сию чашу выпить... Весьма вероятно,
что он уже дожидается в приёмной.
Полковник. Да, это народ нетерпеливый...
Вестник, бегущий без передышки множество вёрст, чтобы поведать пустяк, сон,
горячечную мечту... (Act
One)
In his essay on Gofman
Ayhenvald points out that Gofman loves repetition of words in his poems. In The
Waltz Invention there are odd repetitions of words and even of
situations:
Полковник (по
телефону). Слушаюсь... Слушаюсь. (К Вальсу.) Господин
военный министр к вам, по важному делу, -- насчёт
покушения. Следует принять, конечно.
Вальс. А я надеялся, что Сон... Что
ж -- придётся и сию чашу выпить. (Act Three)
Preparing to receive the Minister of
War, Waltz repeats the phrase uttered by the Minister before receiving
Waltz: "Well, I will have to drink this cup, too."
As he speaks to the Minister, the
Colonel mentions mimoza (A. dealbata F.v.M.) sold in the
streets:
Полковник. Что ж,
такова жизнь. Один умирает, а другой выезжает в свет. У меня лично всегда бодрое
настроение, каждый день новый роман!
Министр. Ишь какой.
Полковник.
Сегодня весна, теплынь. Продают на улицах мимозу. (Act One)
Mimoza is a poem by Viktor
Gofman:
Мы будем близки. Я в том уверен.
Я этой грёзой так дорожу.
Восторг предчувствий – о, он безмерен.
Я суеверен. Я весь дрожу.
Мимозой строгой она родилась,
Безгласна к просьбам и ко всему.
И вдруг так чудно переменилась
И приоткрылась мне одному.
Она мимоза. Она прекрасна.
Мне жаль вас, птицы! И вас, лучи!
Вы ей не нужны. Мольбы – напрасны.
О, ветер страстный, о, замолчи.
Я лишь счастливый! Я в том уверен.
Я этой грёзой так дорожу.
Восторг предчувствий – о, он безмерен.
Я суеверен. Я весь дрожу.
In his essay on Gofman Ayhenvald compares
voluptuousness, as it is seen by the poet, to a live
mimoza:
Душа его, полная стихов, поёт свои хвалебные
мелодии, и проникает их такая интимная, порою фетовская музыка. В её звуках
сладострастие рисуется ему, как девочка-цветок в сиреневом саду, как живая
мимоза, которая только мальчику певучему, мальчику влюблённому позволила
прикосновения и сама, в ответ на них, "задрожала нежной дрожью".
On the other hand, in his essay on Chekhov (in "The Silhouettes of Russian
Writers") Ayhenvald calls the writer stydlivaya chelovecheskaya
mimoza ("a bashful human mimose"). Chekhov is author of Sirena
("The Siren," 1887), a story that brings to mind Waltz's conversation with
the cook (who turns out to be the architect):
Вальс. А, это хорошо, это великолепно. Вот я вам сейчас
скажу всё, что я люблю, и, может быть, вы сразу приготовите мне
что-нибудь вкусное. В молодости, знаете, я питался отчаянно скверно, всегда,
всегда был голоден, так что вся моя жизнь определялась мнимым числом:
минус-обед. И теперь я хочу наверстать потерянное. До того как взять
вас с собою на Пальмору, я должен знать, хорошо ли вы готовите бифштекс с
поджаренным луком?
Гриб. Простите... видите ли, я...
Вальс. Или,
например... шоколадное мороженое... почему-то в бессонные нищие ночи, особенно
летом, я больше всего мечтал именно о нем, -- и сытно, и сладко, и освежительно.
Я люблю ещё жирные пироги и всякую рыбу, -- но только не воблу... Что же вы
молчите?
Гриб. Видите ли, ваше... ваше сиятельство, я, собственно,
архитектор. (Act Three)
Several dishes that Waltz wants the cook to make are earlier mentioned by
the Minister who invites the Colonel to breakfast:
Министр. Где вы
сегодня завтракаете? Хотите у меня? Будет бифштекс с поджаренным лучком,
мороженое... (Act One)
The name and patronymic of Lyubov's
literary mother (who wants to make a play of Barbashin's unexpected release from
prison and return to the city), Antonina Pavlovna, hints at
Chekhov.
Viktor Gofman
committed suicide in 1911, at the age of twenty six. At the end of his essay on
Gofman Ayhenvald quotes Horatio's words to dying Hamlet in
Shakespeare's play:
"Покойной ночи, милый принц!" - такими словами
напутствовал Горацио в могилу своего друга Гамлета. Покойной ночи и тебе, милый
принц поэзии, Виктор Гофман!.. "Good night to you,
too, the sweet prince of poetry, Viktor Gofman!"
Hamlet's last words are "the rest is silence." In his famous monologue
Hamlet mentions the dreams that "may come when we have shuffled off this mortal
coil" (3.1) One is tempted to assume that Lyubov' (who is twenty five in
The Event) commits suicide and "in the sleep of death" dreams
of Barbashin disguised as Waltz.
Barbashin's name and patronymic, Leonid Viktorovich, seems to blend Viktor
Viktorovich Gofman with Leonid, a character in Gofman's story Letniy
bal ("The Summer Ball," 1911). The last dance in the story is a
waltz:
Так упоителен вальс, студент Назарян так властно
заставляет её кружиться. Уже не видно тогда разноцветных фонариков: всё
смешивается вокруг, всё вертится: волны вальса подхватывают и уносят -- словно
кольца pas de geant.
- Valse finale! -- провозглашает распорядитель. Теперь даже Оленька
согласна идти домой.
"Now even Olenka is willing to go home." As he describes to
Lyubov' the picture he wants to paint, Troshcheykin mentions Margarita Gofman
and poor Olenka:
Трощейкин (на авансцене). Слушай,
малютка, я тебе расскажу, что я ночью задумал... По-моему,
довольно гениально. Написать такую штуку, -- вот представь себе...
Этой стены как бы нет, а тёмный провал... и как бы, значит, публика в туманном
театре, ряды, ряды... сидят и смотрят на меня. Причём всё это лица
людей, которых я знаю или прежде знал и которые теперь смотрят на мою
жизнь. Кто с любопытством, кто с досадой, кто с удовольствием. А тот с завистью,
а эта с сожалением. Вот так сидят передо мной -- такие бледновато-чудные в
полутьме. Тут и мои покойные родители, и старые враги, и твой этот тип с
револьвером, и друзья детства, конечно, и женщины, женщины
-- все те, о которых я рассказывал тебе -- Нина, Ада, Катюша, другая Нина,
Маргарита Гофман, бедная Оленька, -- все... Тебе нравится? (Act
One)
Alexey Sklyarenko