Мешаев Второй. Сегодня совершенно случайно я встретил одного остряка, которого не видел с юности: он когда-то выразился в том смысле, что меня и брата играет один и тот же актёр, но брата хорошо, а меня худо. (Act Three)
 
According to Barbashin (the wit whom Meshaev the Second met at the railway station), the Meshaev twins are impersonated by one and the same actor who plays one brother (Osip Mikheevich, aka Meshaev the First) good and another (Mikhey Mikheevich, aka Meshaev the Second) bad. 
 
In Théophile Gautier's stroy Deux acteurs pour un rôle ("Two Actors for One Part," 1841), one actor (a former Heidelberg student) plays Mephistopheles bad and another (the devil himself) good. The killer Barbashin and the private detective Barboshin (whom Troshcheykin hired to protect himslelf from Barbashin) seem to be two incarnations of one and the same character: the devil.
 
Théophile Gautier was the favorite poet of Gumilyov (who translated to Russian Gautier's Émaux et Camées, 1852). According to Osip Mandelshtam, Gumilyov accepted Théophile in the assembly of Gods: 
 
Автоматичен, вежлив и суров,
На рубеже двух славных поколений,
Забыл о бесхарактерном Верлэне
И Теофиля принял в сонм богов...
И твой картонный профиль, Гумилёв,
Как вырезанный для китайской тени.
 
"...And your cardboard profile, Gumilyov,
looks as if it were cut out for a Chinese shadow."
 
Kitayskie teni ("Chinese Shadows," 1924-30) is the title of G. Ivanov's memoirs. As he speaks of Gumilyov's looks, Ivanov almost repeats Mandelshtam's description:
 
Внешность Гумилева меня поразила. Он был похож на медленно и важно двигающегося манекена. Я сразу заметил его большой, точно вырезанный из картона нос, его голову, стриженную под машинку, его холодные косые глаза без бровей.
He resembled a slowly and weightily moving automaton. I noticed at once his big nose that seemed to be cut out of cardboard...
 
Meshaev the First is rumyanyi blondin s buketom takikh zhe roz (a ruddy fair-haired man with a bunch of as ruddy roses). Meshaev the Second brings from the country a basket of apples and gives it to Antonina Pavlovna as a birthday present. In Chinese Shadows Ivanov quotes Mandelshtam's poem about himself:
 
В девятсот двенадцатом как яблоко румян,
Был канонизирован святой Мустамиан...
In 1912, ruddy as an apple,
St Mustamian was canonized...

and the lines that Mandelshtam had the impertinence to write in the album of the speculator Roza (whose name means "rose"):
 
Если грустишь, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч,
Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать.
If you are upset because I owe you eleven thousand,
Remember that my debt to you could have beeen twenty one thousand. 
 
At Antonina Pavlovna's birthday party Meshaev the First gives her roses and ends his brief speech with a quotation from Turgenev's poem in prose: "Kak khoroshi, kak svezhi byli rozy (How beautiful, how fresh were the roses)!" (Act Two)
 
Rozy ("Roses," 1931) is the title of G. Ivanov's collection of poetry.
 
As a young man, Barboshin was a poet, student and dreamer. Under the chestnuts of Heidelberg he loved an amazon:
 
Барбошин. Узнаю в вас мою молодость. И я был таков -- поэт, студент, мечтатель... Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку... Но жизнь меня научила
многому. Ладно. Не будем бередить прошлого. (Поёт.) "Начнём, пожалуй...". Пойду, значит, ходить под вашими окнами, пока над вами будут витать Амур,
Морфей и маленький Бром. Скажите, господин, у вас не найдётся папироски? (Act Three)
 
In his memoir essay on Mandelshtam in Peterburgskie zimy ("The St. Petersburg Winters," 1928) G. Ivanov mentions the fact that Mandelshtam was a student at Heidelberg where he composed poetry strolling in the park:
 
Стихи, сочинявшиеся в Швейцарии или Гейдельберге русским студентом, удивлявшим местных жителей смешным клетчатым пледом, общипанными рыжими бачками и привычкой в учебные часы прогуливаться где-нибудь в парке, монотонно бормоча себе под нос (так стихи и сочинялись), стихи эти, рукопись которых потерялась вместе с Бергсоном и зубной щёткой, появились в ноябрьской книжке "Аполлона".
 
Barboshin who has the head of a tragic actor wears a checked jacket with wide English trousers:
 
Антонина Павловна уходит, входит Барбошин: костюм спортивный, в клетку, с английскими шароварами, но голова трагического актёра и длинные
седовато-рыжие волосы. Он движется медленно и крупно. Торжественно-рассеян. Сыщик с надрывом. Войдя, он глубоко кланяется Любови. (Act Three)
 
Barboshin's looks and costume resemble those of Mandelshtam as described by Ivanov in "The St. Petersburg Winters:"
 
На щуплом теле (костюм, разумеется, в клетку, и колени, разумеется, вытянуты до невозможности, что не мешает явной франтоватости: шелковый платочек, галстук на боку, но в горошину и пр.), на щуплом маленьком теле несоразмерно большая голова. Может быть, она и не такая большая, -- но она так утрированно откинута назад на чересчур тонкой шее, так пышно вьются и встают дыбом мягкие рыжеватые волосы (при этом посередине черепа лысина -- и порядочная), так торчат оттопыренные уши... И еще чичиковские баки пучками!.. И голова кажется несоразмерно большой.

According to Ivanov, Mandelshtam had Chichikov's sideburns. But they also made him look like Pushkin:
 
При всем этом он был похож чем-то на Пушкина. И не одними баками. Это потом находили многие, но открыла это сходство моя старуха-горничная. Как все горничные, родственники его друзей, швейцары — и тому подобные посторонние поэзии, но вынужденные иметь с Мандельштамом дело — она его ненавидела. Ненавидела за окурки, ночные посещения, грязные калоши, требование чаю и бутербродов в неурочное время и тому подобное.
Однажды (Мандельштам как раз в это время был в отъезде) я принёс портрет Пушкина и повесил над письменным столом. Старуха, увидев его, покачала укоризненно головой:
— Что вы, барин, видно без всякого Мандельштамта не можете. Три дня не ходит, так вы уж его портрет вешаете!
 
It was Ivanov's old servant woman who discovered the curious resemblance between Mandelshtam and Pushkin (whose portrait Ivanov hanged above his writing desk). "Mandelshtamt" (as the old woman called the man on the portrait, i. e. Pushkin) brings to mind Marfa, the Troshcheykins' old servant woman who leaves her masters shortly before Barboshin's appearance:
 
Марфа. Убивцы ходют. Ночка недобрая.

Любовь. Прощайте!

Марфа. Ухожу, ухожу. А завтра вы мне заплатите за два последних месяца. (Уходит.)

Любовь. Онегин, я тогда моложе...  я  лучше, кажется... Какая мерзкая старуха! Нет, вы видели что-нибудь подобное! Ах, какая... (Act Three)
 
Troshcheykin's wife Lyubov' quotes Tatiana's words in Canto Eight of Pushkin's Eugene Onegin: "Onegin, I was younger then, I was, I daresay, better-looking." But, while the poet and his Tatiana loved their nurses, Lyubov' exclaims: "What a disgusting old woman!"
 
Трощейкин. Простите, что зеваю. Это чисто нервное.

Мешаев Второй. Городская жизнь, ничего не поделаешь. Вот я -- безвыездно торчу в своей благословенной глуши -- что ж, уже лет десять. Газет не читаю, развожу кур с мохрами, пропасть ребятишек, фруктовые деревья, жена -- во! Приехал торговать трактор. Вы что, с моим братом хороши? Или только видели его у бель-мер? (Act Three)
 
Meshaev the Second does not read newspapers. According to Gumilyov, in the spring of 1917 he did not read newspapers:
 
Когда навещавшие его заговаривали о событиях, он устало отмахивался: "Я не читаю газет".
Газеты он читал, конечно. Ведь и на вопрос, что он испытал, увидав впервые Сахару, Гумилёв сказал: "Я не заметил её. Я сидел на верблюде и читал Ронсара".
Помню одну из его редких обмолвок на злобу дня: "Какая прекрасная тема для трагедии лет через сто -- "Керенский". ("Chinese Shadows")
 
Ivanov quotes Gumilyov's words: "What a wonderful theme for a tragedy it will be a hundred years later: Kerenski." Note sobytiya (the events) mentioned by Ivanov!
 
In his poem Kogda oktyabr'skiy nam gotovil vremenshchik ("When the October favorite prepared for us the yoke of violence and spite..." 1917) written in November, 1917, Mandelshtam mentions A. F. Kerenski (the head of the provisional government):
 
Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы
И ощетинился убийца-броневик,
И пулемётчик низколобый,—

— Керенского распять! — потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала:
Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
И сердце биться перестало!
"Kerenski must be crucified!" - the soldier demanded,
and the angry mob applauded:
Pilate allowed us to take the heart on bayonets,
and the heart stopped beating!"

In "The St. Petersburg Winters" Ivanov quotes the lines from Kannegiser's poem Smotr ("The Inspection," 1917):*
 
Тогда у блаженного входа,
В предсмертном и радостном сне
Я вспомню — Россия. Свобода.
Керенский на белом коне.
Then at the blessed entrance,
in a joyous dream before my death
I'll remember: Russia, Freedom.
Kerenski riding a white horse.
 
In VN's play Izobretenie Val'sa ("The Waltz Invention," 1938) the Minister of War mentions the last smotr (inspection):
 
Вальс. Такое орудие даёт его обладателю власть над всем миром. Это так просто! как это вы не хотите понять?
Министр. Да нет, почему же... я понимаю. Очень любопытно.
Вальс. Всё, что вы можете мне ответить?
Министр. Вы не волнуйтесь... Видите ли... Простите... очень надоедливый кашель... схватил на последнем смотру... (Act One)
 
Kerenski on horseback and amazonka (the amazon) whom Barboshin loved under the chestnuts of Heidelberg bring to mind Lebyadkin's poem Zvezde-amazonke ("To the Star Amazon") in Dostoevski's novel Besy ("The Possessed," 1872):
 
И порхает звезда на коне
в хороводе других амазонок.
Улыбается с лошади мне
Аристократический ребёнок.
 
And a star flits on horseback
in a round dance with other amazons.
Riding her horse, the aristocratic child
Smiles at me.
 
Anabella (general Berg's beautiful daughter) is a fine rider:
 
Министр. (по телефону) Передайте привет вашей Анабеллочке. А, ездит верхом? Что ж, скоро будет брать призы, как её папаша в молодости... ("The Waltz Invention," Act One)
 
At the end of VN's play Waltz exclaims that his machine (telemor) is in him and that he can explode any moment:
 
Вальс. Простак, тупица! Да поймите же, -- я истреблю весь мир! Вы не верите? Ах, вы не верите? Так и быть, -- откроюсь вам: машина -- не где-нибудь, а здесь, со мной, у меня в кармане, в груди... Или вы признаете мою власть со всеми последствиями такового признания...
Уже вошли соответствующие лица: Гриб, Граб, Гроб.
Полковник. Сумасшедший. Немедленно вывести.
Вальс. ...или начнётся такое разрушение... Что вы делаете, оставьте меня, меня нельзя трогать... я -- могу взорваться. (Act Three)
 
In another poem Lebyadkin mentions the shell of burning love that burst in his breast:
 
Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната,
И вновь заплакал горькой мукой
По Севастополю безрукой.
The shell of burning love
burst in Ignat's breast,
and again one-armed started to cry
for Sevastopol in bitter anguish.
 
"Captain" Lebyadkin imagines that he lost one arm in the Crimean War (in which he did not really participate). One of the girls whom Son (in the English version, Trance) brought to Waltz has no arms:
 
Изабелла. А вот она умеет играть на рояле ногами и даже тасовать колоду карт.
Сухощавая. Я родилась такой. Любители очень ценят...
Вальс. Сон, да ведь она безрукая!
Сон. Вы просили разнообразия. Не знаю, чем вам не потрафил...
...
Сухощавая. Венера тоже была безрукая...
Вальс. Отвяжитесь, вон! Сон, что это за кошмар! Как ты смел, негодяй... (Срывает маску.) Я требовал тридцать юных красавиц, а вы мне привели двух шлюх и трех уродов... Я вас рассчитаю! Вы предатель!
Сон. Уходите, красотки. Султан не в духах. (Act Three)
 
"Venus, too, was armless..."
 
Anabella's father loves rumyanaya rech' ("colorful speech"):
 
Вальс. Молчать, скотина! Я вас спрашиваю в последний раз, генерал: где находится ваша дочь?
Берг. А я вам сказать не намерен, грах, грах, грах.
Вальс. То есть -- как это не намерены? Я... Значит, вы её от меня спрятали?
Берг. И ещё как спрятал. Ни с какими ищейками не добудете.
Вальс. Значит, вы... вы отказываетесь её мне доставить? Так?
Берг. Голубчик, вы, должно быть, хлопнули лишка... а если это шутка, то она в сомнительном вкусе.
Вальс. Нет, это вы шутите со мной! Признайтесь, -- а? Ну, что вам стоит признаться?.. Видите, я готов смеяться... Да -- шутите?
Берг.  Нисколько. Румяную речь люблю, -- есть грех, -- но сейчас я серьёзен. (ibid.)
 
Ishcheyki (the sleuths) mentioned by general Berg bring to mind Troshcheykin, the main character in Sobytie (The Event).
 
In 1938 the first stage version The Event was directed by Yuri Annenkov. A talented cartoonist, Annenkov portrayed G. Ivanov with a cigarette (https://www.google.ru/images?hl=ru&q=%D0%90%D0%BD%D0%BD%D0%B5%D0%BD%D0%BA%D0%BE%D0%B2+%D0%BF%D0%BE%D1%80%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%82+%D0%93.+%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B0&gbv=2&sa=X&oi=image_result_group&ei=bpGkVN_5KIm9ygOSnIH4Aw&ved=0CBMQsAQ). When Ryovshin met him near the house of the Troshcheykins, Barbashin smoked a cigarette (Act One). Barboshin asks Troshcheykin if he has a cigarette:
 
Барбошин. Скажите, господин, у вас не найдётся папироски?
 
Трощейкин. Я сам некурящий, но... где-то я видел...  Люба, Рёвшин утром забыл тут коробку. Где она? А, вот.

Барбошин. Это скрасит часы моего дозора. Только проводите меня чёрным ходом, через двор. Это корректнее. (Act Three)
 
Troshcheykin replies that he is a non-smoker but that he saw somewhere a box of cigarettes that Ryovshin had left behind by.
 
*A young poet, Leonid Kannegiser (1897-1918) assassinated Moisey Uritsky (the head of the Petrograd Cheka). Like Gumilyov, he died like a hero.
 
Happy New Year!
 
Alexey Sklyarenko
Google Search
the archive		 Contact
the Editors		 NOJ Zembla Nabokv-L
Policies		 Subscription options AdaOnline NSJ Ada Annotations L-Soft Search the archive VN Bibliography Blog

All private editorial communications are read by both co-editors.