Евгений Белодубровский

«В ожидании Набокова и etc …»

 или

приглашение  к чтению и обретению книги Максима Д.  Шраера

«В ожидании Америки». Москва, Альпина нон – фикшн, 2013.

     Друже!

     Если бы мне действительно пришло в голову написать что-то вроде рецензии на книжку «В ожидании Америки» которую я совсем недавно, в самый разгар ленинградского петербургского лета  получил в дар от самого автора (профессора Максима Д. Шраера из Бостона после очередной набоковской конференции) и прямо в родительском Доме будущего автора «Дара» на Большой Морской, 47 — то вся она, решительно, состояла бы из одной всего коротенькой строки (вернее, стихотворения в жанре «одностроки», который вернул русской словесности профессор В.Ф. Марков):

    «Я московский еврей – этим и интересен!!!».  Не более того!

     И теперь, быстренько так вняв этому короткому, знакомому до слез (Мандельштам) стихотворению Маяка – Маяковского (в моей версии, только я бы еще добавил и также по–маяковски, мол интересен! И в с е м ) попытайтесь,  ежели Вы, как говориться,  не слепы и не глухи, не ленивы и не излишне умны, не так честолюбивы, завистливы и не так сильно заняты собой, любимым (как некоторые ленинградские евреи, частенько мне попадавшиеся на  Невском, чем я и сам, не скрою, грешен) — 

о т к а з а т ь с я (непременно – с!, как сказали бы герои Достоевского) даже ежели Вы, читатель и не еврей вовсе (помните присказку 50-х годов «Вовси не виноват!») и не москвич и вам  т а к о е  и не снилось, а снилась, как автору Америка и сам Набоков до Набокова — от чтения этого своеобразного бедекера (бедекер это, как известно, руководство для путешествующих или странствующих). То есть, я имею честь представить новый (чуточку – вальяжный, это для меня – оценка положительная) роман-эпопею, в котором искусно и бережно (благодаря избранному автором блистательного набоковского «Закона Мнемозины»; см. В.В. Набоков «Предисловие к роману «Другие берега») живописно изложена, в лицах и положениях достоверная картина жизни и быта в  т.н. «беженстве»  одной большой московской интеллигентной семьи, пребывавшей в т.н. «отказе» более 11 лет до переезда ее из брежневской Москвы на Запад. И дальше, что называется, «в тартарары».
     Да-да, уверен, что тут есть что прочитать, то есть – принять участие  в этом причудливом странствии Максима Шраера по Европам, где даже простенький Фордик  (чья-то тачка, заброшенная на задворки Вены или Рима, как средство передвижения, наравне, скажем, с тренькающим трамваем по пути в т.н «ОВИР» за очередным отказом или с шествием по трапу (тоже транспорт – лестница в небо, а что там…) на самолет на Вену,  всем кагалом с чаемыми визами подмышкой, книгами, чемоданами и с преогромным неподъемным манчьжурским кофром вдобавок (про кофр этот у автора в книге целая глава) под июльским дождем (см. Марлен Хуциев)  —  служит ему, тогда 20 летнему московскому юному московскому ковбою ложем для занятий любовью. Да еще с барышней, то есть за «интересным делом» (а ведь так именно моя Тетя Хая называла  случайную любовную связь между мужчиной и женщиной. Помню как она, покраснев до самого нижнего краешка перепачканного  то ли в муке то ли в золе кухонного передника, по телефону, из своей коммуналки на Марата пеняла моей маме, Линочке на Мойку, что, мол, Мося, старший племянник БеБе Брейтермана заделал  Фире Лютиной ребенка «в интересном месте»  прямо в магазине под прилавком и потому, мол, теперь их внук никак не может перейти в 6 класс … И что – ты будешь делать, Лина,  Бе Бе одел все свои медали и ходил к самому РОНО и что-о-о-о … скобки закрываются).  

      Но, почему бы и нет, пусть будет «Фордик». И все бы ничего, но я тоже переживал за БеБе (см. выше») и за энтого Мосю потому что  БеБе – это Беньямин Беньяминович Брейтерман (большой такой дядя в профиль похожий на уснувшую рыбу) в моем пытливом детстве был директором магазина торга «Леновощь», где моя мама тогда работала. Он был на войне солдатом, был раненым и я (безотцовщина) этим пузатым БеБе гордился, как еврейским героем. Особенно, когда он выходил при полном параде со знаменем своего торга «Леновощь» на демонстрацию. И держал меня за руку, держался за меня. И у него, среди других медалей (внимание, внимание, дорогой читатель и дорогой автор всей этой классической цедули) была медаль «За взятие Вены». Да, да, медаль за взятие той самой Вены (замечу, что никому доселе, кроме автора этой книги не удалось «презренной прозой» обнажить, на примерах историй невольных попутчиков наших пилигримов самый этот феномен культуры и быта беженства евреев в Америку последней четверти 20 века и не только из стран Восточной Европы, обратите внимание, господа читатели!!!» )  которую временно, до новой оказии за «окиян-море» в з я л и  Вы, беженцы–евреи всего мира, а сам герой «с книжками подмышкой» болтался по вечерам на его вальсовых штраусовых аллеях, лениво, по-московски покачиваясь на кроссовках, клея  местных див, благо тот «Фордик любви», тот ржавый мустанг всегда на мази.  Дальше – больше. Вот, скажем, такой эпизод. Матушка всерьез пеняет своему блудному умнику сыну и поэту что он видите ли, за то время, пока все они, семьей, включая старую тетушку и дядю Пиню (и весь анклав) в сердцах и в трудах праведных суетятся в догадках о предстоящих испытаниях, не написал ни одного стихотворения, не выдал «на гора» ни одной продукции, совсем парень обленился, напрасно ест свои хлеба …  И  что же – дальше? А то, что сынуля таки всерьез признает свою вину перед родителями, что да, мол, да, ребята что-то у меня тут по этой части капеде  маловато, надо наверстать (вот человек  –  разве можно перевести стихи, их объем – построчно – на проценты). А вот, навскидку, еще фортель. Эта самая тетушка, самый поди   старший из членов этой трогательной беженской московской семьи глухо упомянутая мной выше сумела провезти в своем личном  багаже (это был тот самый  преогромный сак-кофр, упомянутый мною в том же месте) чрез чуткую совейскую границу целого — сидящего в нем в три погибели (своего, якобы любовника) человека —  скрипача, да еще и со скрипочкой и смычком (чем не история, любой бы позавидовал, все описано емко, в деталях, смешно и грустно – невероятно «цимес на все сто» как сказала бы Тетя Хая). Больше того. Как только этот крошечный узник («Ах, Александр Герцович …») выскочил из клетки, как тут же пустился в пляс, подыгрывая себе на скрипочке (была ли на нем батистовая черная кацавейка, талес и пейсы – история умалчивает). Однако помню, что  тогда  вечером в  Доме Набокова кое у кого из целой наиблагодарнейшей (так! так! так!) толпы пришедших на презентацию книги —  именно этот эпизод вызвал сомнение в достоверности сего случая (ударение на «а»). На что счастливый автор лукаво улыбнувшись, приподняв очки,  ответил сомневающимся, мол, за что купил — за то и продаю, а кофр этот тетушкин с дырочками и наклейками с иероглифами вижу как сейчас, до последней морщинки (моя бы мама, на эту всамделишную историю сказала бы просто, отмахнувшись, по – Грибоедову: «свежо предание – да вериться с трудом», ибо я тоже был большой мастер сочинять небылицы, потому-то и стал писателем. И никем иным) 
    Ну вот, это так – к слову пришлось, такая черта у нас — делиться ...

      Теперь как говориться для полноты картины, остановимся чуток на географии, богатой топонимике и библиографии неравнодушного путешествия в жизнь,  существенно дополняющие его оригинальность и (не боюсь этого слова) жанровое совершенство. Вы увидите (прочтете) сколь прелестно и весело раскрывает он названия встречаемых на его пути отелей, отельчиков, кофеен, рек, речушек, озер, уличек и улиц, пляжей, машин, аллей, театриков, фирм и всякой соблазнительной бытовой мелочевки … А затем и описание всей этой транспортной античной  «гастрономической» натуры Рима, Вены или завалящего на перекладных «италианского» («италианский» поход Суворова) благоухающего по вечерам городка-курортика по имени Ладисполи (поди, найди его карте Европы, скорее русскую библиотеку там найдешь с откуда ни возьмись Набоковым, Буниным и Шмелевым, чем его самого!!!) и с  непременным обращением за подробностями к  прирученным книгам (скажем, Генри Джемса, Джойса или Олеши, стихам, скажем — Багрицкого, словарям, «Мифам древней Греции» Кона («а все Кузнецкий Мост»), которые прямо тут же на ходу (по ходу), целыми страницами и диалогами возникают у него в башке, только мозги раскинуть и — порядок (мне жаль, что автор не приложил к своему мемуару именной указатель, вот была бы картинка – кто понимает толк в этих делах — пальчики оближешь да и подивишься его эрудиции; я  бы в этом смысле воспомнил милягу гоголевского Федора Ивановича Шпоньку,  у которого, как известно, из каждого кармана выглядывало по невесте, только наш автор, тогда юный Максим в своем разнообразии оценок и впечатлений все  таки чуть более разборчив, но, подчас, Шпонька, как есть — Шпонька …).  То есть, все им видимое и слышимое вокруг себя (и в себе) — замечательно передано просто и прозой (хоть это и перевод, но перевод —авторизованный, то есть — почти авторский),   которой автор книги «В ожидании Америки» овладел  мастерски (вот она, история нашего бытования,  рукой подать, читай, жми на педаль, ешь, пей, гуди – гудошник). И тогда все окружающее — вся эта свалившаяся ему на голову лоскутная топонимика и занимательная география (как ни крути) вся эта диковинная мучительная  «терра инкогнита» становится знакомым и близким и ты остаешься, что называется, при своих в ожидании  с в о б о д ы («свобода милая, куда ты приведешь …», см. выше «одностроки» Маркова, Владимира Федоровича — профессора и поэта ).

      Такова эта книжка – путеводитель по европейским тропам всего одной  московской интеллигентной еврейской семьи на пути в обетованную мать — падчерицу Америку, подаренная мне в начале июне 13 года Максимом Дэ Шраером в Набоковском Доме, который не утратил (вовек, о чем вся книга) ни на йоту ни той прежней  жизни московского паренька-отказника в кроссовках и джинсах-варенках и коему эта — та «союзная жизнь» поэта с «челкой над бровями а-ля юный Пастернак» п о ш л а (ударение на «а») и в новой своей взрослой — взрослой жизни отца и ученого мужа и мира сего с мировым именем — впрок и в толк. И ныне служит на пользу всем …  

     Остается добавить самое для меня дорогое и неожиданное в этой книге — это открытие автором имени и деяний Владимира Набокова. И в дальнейшем его полное обретение (скажу, что для любого человека — присутствие волшебника Набокова в жизни и волшебства его прозы — всенепременный и необратимый факт биографии и всегда нужно помнить тот момент истины, тот миг жизни, когда это Имя тебя настигло, кто навел, кто подкинул книжку, стишок, как это произошло …). И потому эта метафорическая книга Максима Шраера для меня  – шедевр мемуаристики последних лет, ибо она написана (составлена, сшита, перешита и перелицована) автором под знаком и по «Закону Мнемозины» Набокова, то есть это когда автор и герой и все до единого персонажи показаны (обнажены) автобиографически и акробатически, этакое сальто-мортале, когда ты, взявшись за перо  вселяешься в них во всех и живешь их жизнью, их любовью, их страхами перед неизвестностью (беженство — не то, что охота к перемене мест…). Вот и все!

     Как мы в наших шестидесятых говорили в Сайгоне, желая кого-то из нас, умников, похвалить: «Ты герой, Сяо (Макс), ты убил зайца». И правду сказать, хорошую книжку составил Максим Шраер, вкусную (рыба фиш — на загляденье, пальчики оближешь, читаю, смеюсь и плачу), ка-пе-де твое выше крыши, завидую, ей-богу, возьми с полки пирожок  ( … good job, get yourself a cookie! )  

    P.S. Этот разливанный текст я послал (с некоторым сомнением в его пригодности) «на пробу» моему молодому другу, ученому-коллеге (одному из самых чутких наших набоковедов и искренних по этой части речи в Петербурге) и поэту, Даниле Сергееву в тот самый дом на Большой Морской, 47, откель, собственно, весь сыр — бор.

      Он ответил быстро и толково. «Да отлично всё. А книжка добрая, жена моя сейчас дочитывает. Дядя Пиня там классный, такой здравомыслящий герой. Вообще же, там много трагического: бабушка в роли Наполеона — очень грустно — и сексуальный облом героя на этом фоне (гештальт такой); подлый историк античности, другие недобрые персонажи, туманность будущего, романы, которые так и останутся сезонными. Такая молодость-молодость, которой присуща сентиментальная обострённость. Родители героя — родительские портреты всегда грустные. Зато много юмора и много свободы».

   Точнее не скажешь …

   И вот теперь, друже, читатель, приступай к чтению и да настигнет Тебя главная мысль  автора — интересного еврея из Москвы — как не пасть духом перед излишней правдивостью жизни, где бы она Тебя не настигла, как смело смеяться («Пушкин – веселое имя …!»; см.  А.А. Блок) где «смеяться право не грешно» и да любить ближних  иль дальних  сколь хватит сил,  с распахнутым настежь – сердцем …  

    Евгениий Белодубровский, библиограф

    Санкт – Петербург. Сентябрь, 2013. 

All private editorial communications are read by both co-editors.