Набоковская бабочка на обложке "Вышгорода"

Прежде всего он необычно иллюстрирован, и не постоянным художником "Вышгорода" В.Станишевским, а... работами самого Набокова. Бабочка, нарисованная великим писателем в 1968 году, замечательно вписалась в обложку журнала (который в последнее время был белым) и, похоже, соответствует его эстетике. Об этой и других бабочках - рассказ Вадима Старка, научного сотрудника Музея В.В.Набокова. И не только о них: Набоков рисовал и портреты литературных героев, например, Анну и Китти из "Анны Карениной" Л.Толстого, и пейзажи, и топографические планы. Писатель был хорошим рисовальщиком, учился живописи у своей матери, а рисунку - у знаменитого Добужинского, который находил в нем талант художника. Его чувство цвета, "азбучная радуга", в которой каждая буква имела свою окраску, несомненно, нашло отражение в поэтике его прозы. А бабочка - своего рода печать, сопровождавшая большинство писем к близким, многие рукописи, собственную фотографию, где писатель запечатлен совсем молодым, трогательные послания жене. Она порхает и по всему журналу, появляясь в иллюстрациях и на вклейках - то цветная, то черно-белая. Бабочки были и реальные, изображенные со скрупулезностью энтомолога, и фантастические, с придуманными "латинскими" названиями.

Другая статья Вадима Старка - "Истоки сновиденья" - исследует "генеалогические перекрестки" у Пушкина и Набокова. Осознание необходимости "семейной памяти" пришло к обоим писателям в зрелом возрасте, у Набокова оно было связано еще и с эмиграцией. Сведения о предках, как убедительно показывает В.Старк, были и для Пушкина, и для Набокова прежде всего материалом для творчества, этим и объясняются некоторые неправдоподобные с точки зрения генеалогии факты, которые привлекали их внимание. В статье много любопытных сведений о предках Владимира Набокова, который не случайно отмечал, что по отцовской линии состоит "в родстве или свойстве с Аксаковыми, Шишковыми, Пущиными, Данзасами". Но еще интереснее перекрестки литературные: история любви Пушкина к Аннет Олениной перекликается с первой любовью Набокова и связанным с ней стихотворным циклом 1923 года; псевдоним Набокова - Сирин - напоминает о стихотворном переложении Пушкиным молитвы Ефрема Сирина.

Работа другого сотрудника набоковского музея - Натальи Телетовой - рассказывает об источниках двух небольших и пока малоизвестных произведений Набокова - повести "Картофельный Эльф" о карлике Фредерике Добсоне и рассказа "Дракон". Из крошечного, но блистательного короля эльфов Альбериха, героя немецких преданий, отца вполне нормального мужчины - Ортнита, короля Ломбардии, у Набокова вышел обычный цирковой карлик, с лысиной вместо короны, внушающий не трепет, а смех. "Беспощадно унничтожается могущественное, превращаясь в комическое" - делает вывод автор статьи. Более того, Набоков тщательно замаскировал героический первоисточник своей повести, сделав его понятным лишь посвященным - тем, кто читал германо-скандинавский эпос и, может быть, очерк Г.Гейне "Духи стихий". Напрашивается мысль: это не писатель, это сам ХХ век смеется над возвышенным и героическим. Еще более явный комизм в рассказе "Дракон": средневековый дракон проглатывает Ортнита, так сказать, в соответствии с законами жанра, а дракон ХХ века сам погибает от алкогольного отравления, наевшись пьяных рабочих с фабрики... Становится понятным, за что г-на Сирина не любила Марина Цветаева, обожавшая тот самый немецкий эпос, ненавидевшая тот самый ХХ век.

В журнале напечатаны также некоторые выступления, прочитанные на набоковской конференции в Таллиннском педагогическом университете в январе этого года. Рейн Вейдеманн в статье "Ситуация открытости", говоря о мультикультуре Эстонии, о маргинальности эстонской культуры, приходит к выводу, что Набоков, "евроатлантический писатель с русским субстратом", воплощает в себе и то, и другое. Набоков соединяет в себе две культуры. Набоков, как его любимые бабочки, был склонен к мимикрии и маскировке, он принципиально не имел постоянного дома, как бы подчеркивая свое промежуточное, приблизительное положение - и географическое, и культурное - так рассуждает Р.Вейдеманн. Наконец, по словам автора статьи, встречаются утверждения, что "написанное Набоковым одновременно является и литературой, и критикой", то есть ни тем, ни другим. Русский же читатель увидит здесь еще один оттенок смысла: Набоков был эмигрантом, как отчасти и многие из нас. А русский он или евроатлантический - об этом можно спорить.

Статья профессора литературы Анны Бродской (США) рассказывает о набоковской "Лолите" как "романе послевоенной ментальности", обличающем погрязшую в ханжеском "свободомыслии" Америку. Шарлотта Гейз, поклоняющаяся всему приличному и общепринятому, как показывает исследовательница, могла бы быть "образцовым гражданином" не только насквозь лживой Америки, но и фашистской Германии. Для иллюстрации своих мыслей Анна Бродская приводит высказывания современных Набокову американских социологов - Т.Адорно и Х.Арендт. Не случайно статья А.Бродской называется "Банальность зла".

Еще одна интересная работа - статья Михаила Лотмана о поэзии В.Набокова. Набоков-поэт известен читателю меньше, чем Набоков-прозаик. Его поэтическая манера, пишет М.Лотман, вопреки всей его изощренности в прозе, "прямолинейна, даже простовата", изобилует штампами, которых не встретишь в его романах. А кроме того, Набоков, как и Борис Пастернак в "Докторе Живаго", в романе "Дар" придумывает героя, сочиняющего стихи - и это, по мнению Лотмана, нельзя считать в полной мере стихами Владимира Набокова, это именно сочинения Федора Годунова-Чердынцева. Исследованию стихов Годунова-Чердынцева и сравнению их с набоковскими посвящена основная часть статьи. "Дар", согласно выводам литературоведа, "одновременно роман и метароман", преодолевающий линеарность времени. "Магический кристалл" романа выявляется в его финале, прямо отсылающем к "Евгению Онегину" - еще одному роману без конца.

Кроме литературоведческих материалов (к ним относятся еще статья Ирины Белобровцевой "Рассуждения о тенях", исследующая мотив тени в романе "Приглашение на казнь", и работа сотрудницы Пушкинского Дома Марии Маликовой "Из чего сделан Яша Чернышевский" - о соотношении между "текстом искусства" Годунова-Чердынцева и "текстом жизни" Яши Чернышевского в романе "Дар"), хочется отметить еще одну публикацию в более свободном жанре. Это записанный во время перерыва на конференции диалог ее участников с санкт-петербургским профессором Александром Долининым, одним из ведущих исследователей творчества Набокова. Свободный разговор на заданную литературную тему вообще всегда интересен, а этот разговор еще и развенчивает некоторые мифы, сложившиеся вокруг Набокова и отчасти созданные им самим. Долинин, напечатавший немало работ о Набокове на английском языке и в американских сборниках, убежден, что этот писатель прежде всего русский. "Русским подтекстам" Набокова уделена немалая часть разговора.

Из других публикаций заслуживает внимания новый для читателя, хотя и давно написанный, рассказ недавно ушедшего от нас пярнуского писателя Бориса Крячко "Движение масс", посвященный Т.П.Милютиной, фрагмент из романа Эмиля Тодэ "Цена", отрывок из поэмы Давида Шраера-Петрова "Теницы".

* * *

Замечательные воспоминания о своем общении с Арсением Тарковским прислал из Москвы писатель Валентин Рушкис, много лет живший и работавший в Таллинне. За полушутливым стихотворным признанием Тарковского:

Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова, -

стояла трагикомическая история перевода Арсением Александровичем юношеских стишков Сталина. Но самый большой сюрприз ожидал Тарковского после выполнения "партийного задания"... Как видите, очередной номер "Вышгорода" исключительно богат информацией. И это при том, что не все материалы удалось здесь перечислить.

Елена ТАУРИН.