Subject
great shade & numbers in The Gift; Zembla & Gradus in Pale Fire
From
Date
Body
In Chapter Four of VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937), Zhizn’ Chernyshevskogo (“The Life of Chernyshevski”), Fyodor compares Chernyshevski to velikaya ten’ (a great shade) and Chernyshevski’s lot, to that of Sophia Perovski (who was hanged for the assassination of Alexander II in 1881):
О, да, разумеется: "Выпьем мы за того, кто "Что делать?" писал..." Но ведь мы пьём за прошлое, за прошлый блеск и соблазн, за великую тень, -- а кто станет пить за дрожащего старичка с тиком, где-то в легендарной дали и глуши делающего плохие бумажные кораблики для якутских детей?
Oh yes, oh yes, no doubt students for years sang the song: “Let us drink to him who wrote What to Do? …” But it was to the past they drank, to past glamour and scandal, to a great shade… but who would drink to a tremulous little old man with a tic, making clumsy paper boats for Yakut children somewhere in those fabulous backwoods?
И возвратившись к первоначальному положению, мы опять повторим: в стократ завиднее мгновенная судьба Перовской чем угасание славы бойца!
And returning to our initial position we repeat: Sophia Perovski’s instantaneous fate is a hundred times more to be envied than the fading glory of a reformer!
In VN’s novel Pale Fire (1962) Sybil Shade’s “real” name seems to be Sofia Botkin (b. Lastochkin). Lastochka (“The Swallow”) is a poem addressed by Fyodor (the narrator and main character in “The Gift”) to Zina Mertz. Zina’s surname rhymes with Schmerz (Germ., “pain”), a word that brings to mind Disa, Duchess of Payn, in Pale Fire.
According to Kinbote (the author of a book on surnames), the maiden name of Shade’s wife comes from hirondelle:
John Shade's wife, née Irondell (which comes not from a little valley yielding iron ore but from the French for "swallow"). (note to Line 247)
In VN’s story Zanyatoy chelovek (“A Busy Man,” 1931) the protagonist, whose penname Graf It (in the English version, Grafitski) brings to mind the main character in Pushkin’s poem Graf Nulin (“Count Null,” 1825), quotes the lines from Pushkin’s poem Brozhu li ya vdol' ulits shumnïh… (“Whether I wander along noisy streets…” 1829) in which sosednyaya dolina (the nearby valley) is mentioned:
"Переберём возможности,-- с усмешкой сказал Граф, косясь вниз, с пятого этажа, на чёрные чугунные шипы палисадника.-- Первое,-- самое досадное: привидится во сне нападение или пожар, вскочу, брошусь к окну и, полагая,-- по сонной глупости,-- что живу низко, выпрыгну в бездну. Другое; во сне же проглочу язык, это бывает, он судорожно запрокинется, глотну, задохнусь. Третье: я, скажем, брожу по улицам... В бою ли, в странствии, в волнах. Или соседняя долина... Поставил, небось, "в бою" на первое место. Значит, предчувствовал. Был суеверен, и недаром. Что мне делать с собой? Одиночество".
Allow me to sort out various possibilities,” said Graf with a snigger as he looked down askance from his fifth floor at the black iron spikes of a palisade. “Number one (the most vexing): I dream of the house being attacked or on fire, I leap out of bed, and, thinking (we are fools in sleep) that I live at street level, I dive out of the window—into an abyss. Second possibility: in a different nightmare I swallow my tongue—that’s known to have happened—the fat thing performs a back somersault in my mouth and I suffocate. Case number three: I’m roaming, say, through noisy streets—aha, that’s Pushkin trying to imagine his way of death:
In combat, wanderings or waves,
Or will it be the nearby valley …
etc., but mark—he began with ‘combat,’ which means he did have a presentiment. Superstition may be masked wisdom. What can I do to stop thinking those thoughts? What can I do in my loneliness?”
Grafitski fears that he will die at the age of thirty-three:
Всё громче и всё настойчивее. Когда-то приснившаяся цифра 33 запуталась в душе, вцепилась загнутыми коготками, вроде летучей мыши, и никак нельзя было распутать этот душевный колтун. По преданию, Иисус Христос дожил до тридцати трёх лет, -- и, быть может (думал Граф, замерев у креста оконной рамы), быть может, давний тот сон так и говорил: "Умрёшь в возрасте Христа",-- после чего осветились на экране тернии двух огромных троек.
An ever-increasing insistence. The figure 33—the theme of that dream—had got entangled with his unconscious, its curved claws like those of a bat, had got caught in his soul, and there was no way to unravel that subliminal snarl. According to tradition, Jesus Christ lived to the age of thirty-three and perhaps (mused Graf, immobilized next to the cross of the casement frame), perhaps a voice in that dream had indeed said: “You’ll die at Christ’s age”—and had displayed, illumined upon a screen, the thorns of two tremendous threes.
In Chapter Four of “The Gift” Fyodor compares Chernyshevski to Jesus Christ and Vsevolod [sic, instead of Vladislav] Kostomarov, to Judas:
Проследим и другую, тему "ангельской ясности". Она в дальнейшем развивается так: Христос умер за человечество, ибо любил человечество, которое я тоже люблю, за которое умру тоже. "Будь вторым Спасителем", советует ему лучший друг, -- и как он вспыхивает, робкий! слабый! (почти гоголевский восклицательный знак мелькает в его "студентском" дневнике). Но "Святой Дух" надобно заменить "Здравым Смыслом". Ведь бедность порождает порок; ведь Христу следовало сперва каждого обуть и увенчать цветами, а уж потом проповедовать нравственность. Христос второй прежде всего покончит с нуждой вещественной (тут поможет изобретенная нами машина). И странно сказать, но... что-то сбылось, -- да, что-то как будто сбылось. Биографы размечают евангельскими вехами его тернистый путь (известно, что чем левее комментатор, тем питает большую слабость к выражениям вроде "Голгофа революции"). Страсти Чернышевского начались, когда он достиг Христова возраста. Вот, в роли Иуды, -- Всеволод Костомаров; вот, в роли Петра -- знаменитый поэт, уклонившийся от свидания с узником. Толстый Герцен, в Лондоне сидючи, именует позорный столб "товарищем Креста". И в некрасовском стихотворении -- опять о Распятии, о том, что Чернышевский послан был "рабам (царям) земли напомнить о Христе". Наконец, когда он совсем умер, и тело его обмывали, одному из его близких эта худоба, эта крутизна рёбер, тёмная бледность кожи и длинные пальцы ног, смутно напомнили "Снятие со Креста", Рембрандта, что-ли.
Let us follow another theme—that of “angelic clarity.” This is how it develops subsequently: Christ died for mankind because he loved mankind, which I also love, for which I shall also die. “Be a second Savior,” his best friend advises him—and how he glows—oh, timid! Oh, weak! (an almost Gogolian exclamation mark appears fleetingly in his student diary). But the “Holy Ghost” must be replaced by “Common Sense.” Is not poverty the mother of vice? Christ should first have shod everybody and crowned them with flowers and only then have preached morality. Christ the Second would begin by putting an end to material want (aided here by the machine which we have invented). And strange to say, but… something came true—yes, it was as if something came true. His biographers mark his thorny path with evangelical signposts (it is well known that the more leftist the Russian commentator the greater is his weakness for expressions like “the Golgotha of the revolution”). Chernyshevski’s passions began when he reached Christ’s age. Here the role of Judas was filled by Vsevolod Kostomarov; the role of Peter by the famous poet Nekrasov, who declined to visit the jailed man. Corpulent Herzen, ensconced in London, called Chernyshevski’s pillory column “The companion piece of the Cross.” And in a famous Nekrasov iambic there was more about the Crucifixion, about the fact that Chernyshevski had been “sent to remind the earthly kings of Christ.” Finally, when he was completely dead and they were washing his body, that thinness, that steepness of the ribs, that dark pallor of the skin and those long toes vaguely reminded one of his intimates of “The Removal from the Cross”—by Rembrandt, is it?
Tsari zemli (“the earthly kings”) in Nekrasov’s poem Prorok (“The Prophet,” 1874) quoted by Fyodor bring to mind Kinbote (the ex-king) and his Zembla. Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name seems to be Vsevolod Botkin (an American scholar of Russian descent, Professor Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the suicide of his daughter Nadezhda). In Chapter Four of “The Gift” Fyodor mentions Botkin and Druzhinin:
Есть, есть классовый душок в отношении к Чернышевскому русских писателей, современных ему. Тургенев, Григорович, Толстой называли его "клоповоняющим господином", всячески между собой над ним измываясь. Как то в Спасском
первые двое, вместе с Боткиным и Дружининым, сочинили и разыграли домашний фарс. В сцене, где горит постель, врывался Тургенев с криком... общими дружескими усилиями его уговорили произнести приписываемые ему слова, которыми в молодости он однажды будто бы обмолвился во время пожара на корабле: "Спасите, спасите, я единственный сын у матери".
There was quite definitively a smack of class arrogance about the attitudes of contemporary wellborn writers toward plebeian Chernyshevski. Turgenev, Grigorovich and Tolstoy called him “the bedbug-stinking gentleman” and among themselves jeered at him in all kinds of ways. Once at Turgenev’s country place, the first two, together with Botkin and Druzhinin, composed and acted a domestic farce. In a scene where a couch was supposed to catch fire, Turgenev had to come out running with the cry… here the common efforts of his friends had persuaded him to utter the unfortunate words which in his youth he had allegedly addressed to a sailor during a fire on board ship: “Save me, save me, I am my mother’s only son.”
According to Kinbote, “John Shade and Sybil Swallow were married in 1919, exactly three decades before King Charles wed Disa, Duchess of Payn” (note to Line 275). In Pushkin’s Skazka o rybake i rybke (“The Tale of the Fisherman and the Fish,” 1833) the old man has been living with his wife for thirty-three years:
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
By the very edge of the blue sea
lived an old man and his old woman.
For three and thirty years they had lived
in a tumbledown hut made of mud.
(transl. R. Chandler)
Sinee more (the blue sea) and vetkhaya zemlyanka (a tumbledown hut) bring to mind Kinbote’s blue inenubilable Zembla. In Pushkin’s fairy tale the golden fish fulfills every wish of the old woman (until she desires to become the Ruler of the Sea) and even makes her the tsarina. In Chapter Four of “The Gift” Fyodor says that even tsifry (figures), Chernyshevski’s goldfish, let him down:
Чернышевского перевели бы на поселение гораздо скорее, если бы не дело каракозовцев: на их суде выяснилось, что ему хотели дать возможность бежать и возглавить революционное движение -- или хотя бы издавать в Женеве журнал,
-- причём, высчитывая даты, судьи нашли в "Что делать?" предсказание даты покушения на царя. И точно: Рахметов, уезжая заграницу, "высказал, между прочим, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три (многозначительное и типичное для автора повторение) нужно ему быть". Между тем последняя часть романа подписана 4-ым апреля 63 года, а ровно день в день три года спустя и произошло покушение. Так даже цифры, золотые рыбки Чернышевского, подвели его.
Chernyshevski would have been transferred to a private domicile much sooner if it had not been for the affair of the Karakozovites (adherents of Karakozov, who attempted to assassinate Alexander the Second in 1866): it was made clear at their trial that they had wanted to give Chernyshevski the opportunity of escaping from Siberia and heading a revolutionary movement—or at least publishing a political review in Geneva; and checking the dates, the judges found in What to Do? a forecast of the date of the attempt on the Tsar’s life. The protagonist Rakhmetov, on his way abroad, “said among other things that three years later he would return to Russia, because, it seemed, not then, but three years later [a highly significant repetition typical of our author], he would be needed in Russia.” Meanwhile the last part of the novel was signed on April 4, 1863, and exactly three years later to the day the attempt took place. Thus even figures, Chernyshevski’s goldfish, let him down.
In his deathbed delirium Alexander Yakovlevich Chernyshevski (Yasha’s father who went mad after his son’s suicide) mentions the tsar and repeats the word tsifry (numbers):
Как-нибудь проще. Как-нибудь проще. Как-нибудь сразу! Одно усилие – и всё пойму. Искание Бога: тоска всякого пса по хозяине; дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги. Всё это земное. Отец, директор гимназии, ректор, хозяин предприятия, царь, Бог. Цифры, цифры, -- и ужасно хочется найти самое-самое большое число, дабы все другие что-нибудь значили, куда-нибудь лезли. Нет, этим путем упираешься в ватные тупики, -- и всё становится неинтересным.
Somehow simpler. Somehow simpler. Somehow at once! One effort—and I’ll understand all. The search for God: the longing of any hound for a master; give me a boss and I shall kneel at his enormous feet. All this is earthly. Father, headmaster, rector, president of the board, tsar, God. Numbers, numbers—and one wants so much to find the biggest number, so that all the rest may mean something and climb somewhere. No, that way you end up in padded dead ends—and everything ceases to be interesting. (Chapter Five)
In his note to Line 275 of Shade’s poem (“We have been married forty years”) Kinbote says that after line 274 there is a false start in the draft:
I like my name: Shade, Ombre, almost "man"
In Spanish...
French for “shade,” ombre brings to mind Discours sur les ombres, a book by Delalande (an invented French thinker quoted by Fyodor in Chapter Five of “The Gift”):
Когда однажды французского мыслителя Delalande на чьих-то похоронах спросили, почему он не обнажает головы (ne se découvre pas), он отвечал: я жду, чтобы смерть начала первая (qu'elle se découvre la première). В этом есть метафизическая негалантность, но смерть большего не стоит. Боязнь рождает благоговение, благоговение ставит жертвенник, его дым восходит к небу, там принимает образ крыл, и склонённая боязнь к нему обращает молитву. Религия имеет такое же отношение к загробному состоянию человека, какое имеет математика к его состоянию земному: то и другое только условия игры. Вера в Бога и вера в цифру: местная истина, истина места. Я знаю, что смерть сама по себе никак не связана с внежизненной областью, ибо дверь есть лишь выход из дома, а не часть его окрестности, какой является дерево или холм. Выйти как-нибудь нужно, "но я отказываюсь видеть в двери больше, чем дыру да то, что сделали столяр и плотник" (Delalande, Discours sur les ombres p. 45 et ante). Опять же: несчастная маршрутная мысль, с которой давно свыкся человеческий разум (жизнь в виде некоего пути) есть глупая иллюзия: мы никуда не идём, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце какого-то путешествия. В земном доме, вместо окна -- зеркало; дверь до поры до времени затворена; но воздух входит сквозь щели. "Наиболее доступный для наших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности долженствующей раскрыться нам по распаде тела, это -- освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны света, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение мира при нашем внутреннем участии" (там же, стр. 64). Но всё это только символы, символы, которые становятся обузой для мысли в то мгновение, как она приглядится к ним...
When the French thinker Delalande was asked at somebody’s funeral why he did not uncover himself (ne se découvre pas), he replied: “I am waiting for death to do it first” (qu’elle se découvre la première). There is a lack of metaphysical gallantry in this, but death deserves no more. Fear gives birth to sacred awe, sacred awe erects a sacrificial altar, its smoke ascends to the sky, there assumes the shape of wings, and bowing fear addresses a prayer to it. Religion has the same relation to man’s heavenly condition that mathematics has to his earthly one: both the one and the other are merely the rules of the game. Belief in God and belief in numbers: local truth and truth of location. I know that death in itself is in no way connected with the topography of the hereafter, for a door is merely the exit from the house and not a part of its surroundings, like a tree or a hill. One has to get out somehow, “but I refuse to see in a door more than a hole, and a carpenter’s job” (Delalande, Discours sur les ombres, p. 45). And then again: the unfortunate image of a “road” to which the human mind has become accustomed (life as a kind of journey) is a stupid illusion: we are not going anywhere, we are sitting at home. The other world surrounds us always and is not at all at the end of some pilgrimage. In our earthly house, windows are replaced by mirrors; the door, until a given time, is closed; but air comes in through the cracks. “For our stay-at-home senses the most accessible image of our future comprehension of those surroundings which are due to be revealed to us with the disintegration of the body is the liberation of the soul from the eye-sockets of the flesh and our transformation into one complete and free eye, which can simultaneously see in all directions, or to put it differently: a supersensory insight into the world accompanied by our inner participation” (Ibid. p. 64). But all this is only symbols—symbols which become a burden to the mind as soon as it takes a close look at them….
According to Delalande, in our earthly house windows are replaced by mirrors. Shade’s unfinished poem begins:
I was the shadow of the waxwing slain
By the false azure in the windowpane.
It seems to me that, to be completed, it needs two lines (1000-1001):
I was the shadow of the waxwing slain
By its own double in the windowpane.
In his review of Fyodor’s book on Chernyshevski Christopher Mortus quotes the last words of Lermontov’s poem Angel (“The Angel,” 1831), skuchnye pesni zemli (the dull songs of the earth):
Оговорюсь. Собственно, совершенно неважно, удачно ли или нет произведение Годунова-Чердынцева. Один пишет лучше, другой хуже, и всякого в конце пути поджидает Тема, которой “не избежит никто”. Вопрос, мне кажется, совсем в другом. Безвозвратно прошло то золотое время, когда критика или читателя могло в первую очередь интересовать “художественное” качество или точная степень талантливости книги. Наша литература, – я говорю о настоящей, “несомненной” литературе, – люди с безошибочным вкусом меня поймут, – сделалась проще, серьёзнее, суше, – за счёт искусства, может быть, но зато (в некоторых стихах Циповича, Бориса Барского, в прозе Коридонова…) зазвучала такой печалью, такой музыкой, таким “безнадежным” небесным очарованием, что, право же, не стоит жалеть о “скучных песнях земли”.
Let me qualify this. Strictly speaking, it is completely unimportant whether Godunov-Cherdyntsev’s effort is creditable or not. One man writes well, another badly, and everyone is awaited at the end of the road by the Theme ‘which none can evade.’ It is a question, I think, of something quite different. That golden time has passed irretrievably when the critic or reader could be interested above all by the ‘artistic’ quality or exact degree of talent of a book. Our émigré literature—I am speaking of genuine, ‘undoubted’ literature—people of faultless taste will understand me has become plainer, more serious, drier—at the expense of art, perhaps, but in compensation producing (in certain poems by Tsypovich and Boris Barski and in the prose of Koridonov…) sounds of such sorrow, such music and such ‘hopeless,’ heavenly charm that in truth it is not worth regretting what Lermontov called ‘the dull songs of the earth.’ (“The Gift,” Chapter Five)
“The exact degree of talent” brings to mind Gradus, Shade’s murderer (and Kinbote’s double) whose name means in Russian “degree.” The word nikto (none) used by Mortus needs one more letter, b (the Russian subjunctive particle), to become Botkin backwards. Beznadezhnoe nebesnoe ocharovanie (hopeless heavenly charm) reminds one of poor Botkin’s poor daughter Nadezhda (Hope).
Incidentally, Zhivye tsifry (“The Live Numbers,” 1888) is a book by Gleb Uspenski, the author of Vlast’ zemli (“The Power of the Land,” 1882) who went mad.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
О, да, разумеется: "Выпьем мы за того, кто "Что делать?" писал..." Но ведь мы пьём за прошлое, за прошлый блеск и соблазн, за великую тень, -- а кто станет пить за дрожащего старичка с тиком, где-то в легендарной дали и глуши делающего плохие бумажные кораблики для якутских детей?
Oh yes, oh yes, no doubt students for years sang the song: “Let us drink to him who wrote What to Do? …” But it was to the past they drank, to past glamour and scandal, to a great shade… but who would drink to a tremulous little old man with a tic, making clumsy paper boats for Yakut children somewhere in those fabulous backwoods?
И возвратившись к первоначальному положению, мы опять повторим: в стократ завиднее мгновенная судьба Перовской чем угасание славы бойца!
And returning to our initial position we repeat: Sophia Perovski’s instantaneous fate is a hundred times more to be envied than the fading glory of a reformer!
In VN’s novel Pale Fire (1962) Sybil Shade’s “real” name seems to be Sofia Botkin (b. Lastochkin). Lastochka (“The Swallow”) is a poem addressed by Fyodor (the narrator and main character in “The Gift”) to Zina Mertz. Zina’s surname rhymes with Schmerz (Germ., “pain”), a word that brings to mind Disa, Duchess of Payn, in Pale Fire.
According to Kinbote (the author of a book on surnames), the maiden name of Shade’s wife comes from hirondelle:
John Shade's wife, née Irondell (which comes not from a little valley yielding iron ore but from the French for "swallow"). (note to Line 247)
In VN’s story Zanyatoy chelovek (“A Busy Man,” 1931) the protagonist, whose penname Graf It (in the English version, Grafitski) brings to mind the main character in Pushkin’s poem Graf Nulin (“Count Null,” 1825), quotes the lines from Pushkin’s poem Brozhu li ya vdol' ulits shumnïh… (“Whether I wander along noisy streets…” 1829) in which sosednyaya dolina (the nearby valley) is mentioned:
"Переберём возможности,-- с усмешкой сказал Граф, косясь вниз, с пятого этажа, на чёрные чугунные шипы палисадника.-- Первое,-- самое досадное: привидится во сне нападение или пожар, вскочу, брошусь к окну и, полагая,-- по сонной глупости,-- что живу низко, выпрыгну в бездну. Другое; во сне же проглочу язык, это бывает, он судорожно запрокинется, глотну, задохнусь. Третье: я, скажем, брожу по улицам... В бою ли, в странствии, в волнах. Или соседняя долина... Поставил, небось, "в бою" на первое место. Значит, предчувствовал. Был суеверен, и недаром. Что мне делать с собой? Одиночество".
Allow me to sort out various possibilities,” said Graf with a snigger as he looked down askance from his fifth floor at the black iron spikes of a palisade. “Number one (the most vexing): I dream of the house being attacked or on fire, I leap out of bed, and, thinking (we are fools in sleep) that I live at street level, I dive out of the window—into an abyss. Second possibility: in a different nightmare I swallow my tongue—that’s known to have happened—the fat thing performs a back somersault in my mouth and I suffocate. Case number three: I’m roaming, say, through noisy streets—aha, that’s Pushkin trying to imagine his way of death:
In combat, wanderings or waves,
Or will it be the nearby valley …
etc., but mark—he began with ‘combat,’ which means he did have a presentiment. Superstition may be masked wisdom. What can I do to stop thinking those thoughts? What can I do in my loneliness?”
Grafitski fears that he will die at the age of thirty-three:
Всё громче и всё настойчивее. Когда-то приснившаяся цифра 33 запуталась в душе, вцепилась загнутыми коготками, вроде летучей мыши, и никак нельзя было распутать этот душевный колтун. По преданию, Иисус Христос дожил до тридцати трёх лет, -- и, быть может (думал Граф, замерев у креста оконной рамы), быть может, давний тот сон так и говорил: "Умрёшь в возрасте Христа",-- после чего осветились на экране тернии двух огромных троек.
An ever-increasing insistence. The figure 33—the theme of that dream—had got entangled with his unconscious, its curved claws like those of a bat, had got caught in his soul, and there was no way to unravel that subliminal snarl. According to tradition, Jesus Christ lived to the age of thirty-three and perhaps (mused Graf, immobilized next to the cross of the casement frame), perhaps a voice in that dream had indeed said: “You’ll die at Christ’s age”—and had displayed, illumined upon a screen, the thorns of two tremendous threes.
In Chapter Four of “The Gift” Fyodor compares Chernyshevski to Jesus Christ and Vsevolod [sic, instead of Vladislav] Kostomarov, to Judas:
Проследим и другую, тему "ангельской ясности". Она в дальнейшем развивается так: Христос умер за человечество, ибо любил человечество, которое я тоже люблю, за которое умру тоже. "Будь вторым Спасителем", советует ему лучший друг, -- и как он вспыхивает, робкий! слабый! (почти гоголевский восклицательный знак мелькает в его "студентском" дневнике). Но "Святой Дух" надобно заменить "Здравым Смыслом". Ведь бедность порождает порок; ведь Христу следовало сперва каждого обуть и увенчать цветами, а уж потом проповедовать нравственность. Христос второй прежде всего покончит с нуждой вещественной (тут поможет изобретенная нами машина). И странно сказать, но... что-то сбылось, -- да, что-то как будто сбылось. Биографы размечают евангельскими вехами его тернистый путь (известно, что чем левее комментатор, тем питает большую слабость к выражениям вроде "Голгофа революции"). Страсти Чернышевского начались, когда он достиг Христова возраста. Вот, в роли Иуды, -- Всеволод Костомаров; вот, в роли Петра -- знаменитый поэт, уклонившийся от свидания с узником. Толстый Герцен, в Лондоне сидючи, именует позорный столб "товарищем Креста". И в некрасовском стихотворении -- опять о Распятии, о том, что Чернышевский послан был "рабам (царям) земли напомнить о Христе". Наконец, когда он совсем умер, и тело его обмывали, одному из его близких эта худоба, эта крутизна рёбер, тёмная бледность кожи и длинные пальцы ног, смутно напомнили "Снятие со Креста", Рембрандта, что-ли.
Let us follow another theme—that of “angelic clarity.” This is how it develops subsequently: Christ died for mankind because he loved mankind, which I also love, for which I shall also die. “Be a second Savior,” his best friend advises him—and how he glows—oh, timid! Oh, weak! (an almost Gogolian exclamation mark appears fleetingly in his student diary). But the “Holy Ghost” must be replaced by “Common Sense.” Is not poverty the mother of vice? Christ should first have shod everybody and crowned them with flowers and only then have preached morality. Christ the Second would begin by putting an end to material want (aided here by the machine which we have invented). And strange to say, but… something came true—yes, it was as if something came true. His biographers mark his thorny path with evangelical signposts (it is well known that the more leftist the Russian commentator the greater is his weakness for expressions like “the Golgotha of the revolution”). Chernyshevski’s passions began when he reached Christ’s age. Here the role of Judas was filled by Vsevolod Kostomarov; the role of Peter by the famous poet Nekrasov, who declined to visit the jailed man. Corpulent Herzen, ensconced in London, called Chernyshevski’s pillory column “The companion piece of the Cross.” And in a famous Nekrasov iambic there was more about the Crucifixion, about the fact that Chernyshevski had been “sent to remind the earthly kings of Christ.” Finally, when he was completely dead and they were washing his body, that thinness, that steepness of the ribs, that dark pallor of the skin and those long toes vaguely reminded one of his intimates of “The Removal from the Cross”—by Rembrandt, is it?
Tsari zemli (“the earthly kings”) in Nekrasov’s poem Prorok (“The Prophet,” 1874) quoted by Fyodor bring to mind Kinbote (the ex-king) and his Zembla. Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name seems to be Vsevolod Botkin (an American scholar of Russian descent, Professor Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the suicide of his daughter Nadezhda). In Chapter Four of “The Gift” Fyodor mentions Botkin and Druzhinin:
Есть, есть классовый душок в отношении к Чернышевскому русских писателей, современных ему. Тургенев, Григорович, Толстой называли его "клоповоняющим господином", всячески между собой над ним измываясь. Как то в Спасском
первые двое, вместе с Боткиным и Дружининым, сочинили и разыграли домашний фарс. В сцене, где горит постель, врывался Тургенев с криком... общими дружескими усилиями его уговорили произнести приписываемые ему слова, которыми в молодости он однажды будто бы обмолвился во время пожара на корабле: "Спасите, спасите, я единственный сын у матери".
There was quite definitively a smack of class arrogance about the attitudes of contemporary wellborn writers toward plebeian Chernyshevski. Turgenev, Grigorovich and Tolstoy called him “the bedbug-stinking gentleman” and among themselves jeered at him in all kinds of ways. Once at Turgenev’s country place, the first two, together with Botkin and Druzhinin, composed and acted a domestic farce. In a scene where a couch was supposed to catch fire, Turgenev had to come out running with the cry… here the common efforts of his friends had persuaded him to utter the unfortunate words which in his youth he had allegedly addressed to a sailor during a fire on board ship: “Save me, save me, I am my mother’s only son.”
According to Kinbote, “John Shade and Sybil Swallow were married in 1919, exactly three decades before King Charles wed Disa, Duchess of Payn” (note to Line 275). In Pushkin’s Skazka o rybake i rybke (“The Tale of the Fisherman and the Fish,” 1833) the old man has been living with his wife for thirty-three years:
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
By the very edge of the blue sea
lived an old man and his old woman.
For three and thirty years they had lived
in a tumbledown hut made of mud.
(transl. R. Chandler)
Sinee more (the blue sea) and vetkhaya zemlyanka (a tumbledown hut) bring to mind Kinbote’s blue inenubilable Zembla. In Pushkin’s fairy tale the golden fish fulfills every wish of the old woman (until she desires to become the Ruler of the Sea) and even makes her the tsarina. In Chapter Four of “The Gift” Fyodor says that even tsifry (figures), Chernyshevski’s goldfish, let him down:
Чернышевского перевели бы на поселение гораздо скорее, если бы не дело каракозовцев: на их суде выяснилось, что ему хотели дать возможность бежать и возглавить революционное движение -- или хотя бы издавать в Женеве журнал,
-- причём, высчитывая даты, судьи нашли в "Что делать?" предсказание даты покушения на царя. И точно: Рахметов, уезжая заграницу, "высказал, между прочим, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три (многозначительное и типичное для автора повторение) нужно ему быть". Между тем последняя часть романа подписана 4-ым апреля 63 года, а ровно день в день три года спустя и произошло покушение. Так даже цифры, золотые рыбки Чернышевского, подвели его.
Chernyshevski would have been transferred to a private domicile much sooner if it had not been for the affair of the Karakozovites (adherents of Karakozov, who attempted to assassinate Alexander the Second in 1866): it was made clear at their trial that they had wanted to give Chernyshevski the opportunity of escaping from Siberia and heading a revolutionary movement—or at least publishing a political review in Geneva; and checking the dates, the judges found in What to Do? a forecast of the date of the attempt on the Tsar’s life. The protagonist Rakhmetov, on his way abroad, “said among other things that three years later he would return to Russia, because, it seemed, not then, but three years later [a highly significant repetition typical of our author], he would be needed in Russia.” Meanwhile the last part of the novel was signed on April 4, 1863, and exactly three years later to the day the attempt took place. Thus even figures, Chernyshevski’s goldfish, let him down.
In his deathbed delirium Alexander Yakovlevich Chernyshevski (Yasha’s father who went mad after his son’s suicide) mentions the tsar and repeats the word tsifry (numbers):
Как-нибудь проще. Как-нибудь проще. Как-нибудь сразу! Одно усилие – и всё пойму. Искание Бога: тоска всякого пса по хозяине; дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги. Всё это земное. Отец, директор гимназии, ректор, хозяин предприятия, царь, Бог. Цифры, цифры, -- и ужасно хочется найти самое-самое большое число, дабы все другие что-нибудь значили, куда-нибудь лезли. Нет, этим путем упираешься в ватные тупики, -- и всё становится неинтересным.
Somehow simpler. Somehow simpler. Somehow at once! One effort—and I’ll understand all. The search for God: the longing of any hound for a master; give me a boss and I shall kneel at his enormous feet. All this is earthly. Father, headmaster, rector, president of the board, tsar, God. Numbers, numbers—and one wants so much to find the biggest number, so that all the rest may mean something and climb somewhere. No, that way you end up in padded dead ends—and everything ceases to be interesting. (Chapter Five)
In his note to Line 275 of Shade’s poem (“We have been married forty years”) Kinbote says that after line 274 there is a false start in the draft:
I like my name: Shade, Ombre, almost "man"
In Spanish...
French for “shade,” ombre brings to mind Discours sur les ombres, a book by Delalande (an invented French thinker quoted by Fyodor in Chapter Five of “The Gift”):
Когда однажды французского мыслителя Delalande на чьих-то похоронах спросили, почему он не обнажает головы (ne se découvre pas), он отвечал: я жду, чтобы смерть начала первая (qu'elle se découvre la première). В этом есть метафизическая негалантность, но смерть большего не стоит. Боязнь рождает благоговение, благоговение ставит жертвенник, его дым восходит к небу, там принимает образ крыл, и склонённая боязнь к нему обращает молитву. Религия имеет такое же отношение к загробному состоянию человека, какое имеет математика к его состоянию земному: то и другое только условия игры. Вера в Бога и вера в цифру: местная истина, истина места. Я знаю, что смерть сама по себе никак не связана с внежизненной областью, ибо дверь есть лишь выход из дома, а не часть его окрестности, какой является дерево или холм. Выйти как-нибудь нужно, "но я отказываюсь видеть в двери больше, чем дыру да то, что сделали столяр и плотник" (Delalande, Discours sur les ombres p. 45 et ante). Опять же: несчастная маршрутная мысль, с которой давно свыкся человеческий разум (жизнь в виде некоего пути) есть глупая иллюзия: мы никуда не идём, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце какого-то путешествия. В земном доме, вместо окна -- зеркало; дверь до поры до времени затворена; но воздух входит сквозь щели. "Наиболее доступный для наших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности долженствующей раскрыться нам по распаде тела, это -- освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны света, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение мира при нашем внутреннем участии" (там же, стр. 64). Но всё это только символы, символы, которые становятся обузой для мысли в то мгновение, как она приглядится к ним...
When the French thinker Delalande was asked at somebody’s funeral why he did not uncover himself (ne se découvre pas), he replied: “I am waiting for death to do it first” (qu’elle se découvre la première). There is a lack of metaphysical gallantry in this, but death deserves no more. Fear gives birth to sacred awe, sacred awe erects a sacrificial altar, its smoke ascends to the sky, there assumes the shape of wings, and bowing fear addresses a prayer to it. Religion has the same relation to man’s heavenly condition that mathematics has to his earthly one: both the one and the other are merely the rules of the game. Belief in God and belief in numbers: local truth and truth of location. I know that death in itself is in no way connected with the topography of the hereafter, for a door is merely the exit from the house and not a part of its surroundings, like a tree or a hill. One has to get out somehow, “but I refuse to see in a door more than a hole, and a carpenter’s job” (Delalande, Discours sur les ombres, p. 45). And then again: the unfortunate image of a “road” to which the human mind has become accustomed (life as a kind of journey) is a stupid illusion: we are not going anywhere, we are sitting at home. The other world surrounds us always and is not at all at the end of some pilgrimage. In our earthly house, windows are replaced by mirrors; the door, until a given time, is closed; but air comes in through the cracks. “For our stay-at-home senses the most accessible image of our future comprehension of those surroundings which are due to be revealed to us with the disintegration of the body is the liberation of the soul from the eye-sockets of the flesh and our transformation into one complete and free eye, which can simultaneously see in all directions, or to put it differently: a supersensory insight into the world accompanied by our inner participation” (Ibid. p. 64). But all this is only symbols—symbols which become a burden to the mind as soon as it takes a close look at them….
According to Delalande, in our earthly house windows are replaced by mirrors. Shade’s unfinished poem begins:
I was the shadow of the waxwing slain
By the false azure in the windowpane.
It seems to me that, to be completed, it needs two lines (1000-1001):
I was the shadow of the waxwing slain
By its own double in the windowpane.
In his review of Fyodor’s book on Chernyshevski Christopher Mortus quotes the last words of Lermontov’s poem Angel (“The Angel,” 1831), skuchnye pesni zemli (the dull songs of the earth):
Оговорюсь. Собственно, совершенно неважно, удачно ли или нет произведение Годунова-Чердынцева. Один пишет лучше, другой хуже, и всякого в конце пути поджидает Тема, которой “не избежит никто”. Вопрос, мне кажется, совсем в другом. Безвозвратно прошло то золотое время, когда критика или читателя могло в первую очередь интересовать “художественное” качество или точная степень талантливости книги. Наша литература, – я говорю о настоящей, “несомненной” литературе, – люди с безошибочным вкусом меня поймут, – сделалась проще, серьёзнее, суше, – за счёт искусства, может быть, но зато (в некоторых стихах Циповича, Бориса Барского, в прозе Коридонова…) зазвучала такой печалью, такой музыкой, таким “безнадежным” небесным очарованием, что, право же, не стоит жалеть о “скучных песнях земли”.
Let me qualify this. Strictly speaking, it is completely unimportant whether Godunov-Cherdyntsev’s effort is creditable or not. One man writes well, another badly, and everyone is awaited at the end of the road by the Theme ‘which none can evade.’ It is a question, I think, of something quite different. That golden time has passed irretrievably when the critic or reader could be interested above all by the ‘artistic’ quality or exact degree of talent of a book. Our émigré literature—I am speaking of genuine, ‘undoubted’ literature—people of faultless taste will understand me has become plainer, more serious, drier—at the expense of art, perhaps, but in compensation producing (in certain poems by Tsypovich and Boris Barski and in the prose of Koridonov…) sounds of such sorrow, such music and such ‘hopeless,’ heavenly charm that in truth it is not worth regretting what Lermontov called ‘the dull songs of the earth.’ (“The Gift,” Chapter Five)
“The exact degree of talent” brings to mind Gradus, Shade’s murderer (and Kinbote’s double) whose name means in Russian “degree.” The word nikto (none) used by Mortus needs one more letter, b (the Russian subjunctive particle), to become Botkin backwards. Beznadezhnoe nebesnoe ocharovanie (hopeless heavenly charm) reminds one of poor Botkin’s poor daughter Nadezhda (Hope).
Incidentally, Zhivye tsifry (“The Live Numbers,” 1888) is a book by Gleb Uspenski, the author of Vlast’ zemli (“The Power of the Land,” 1882) who went mad.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L