Subject
prayers & dates in Pale Fire
From
Date
Body
The passage 797 (second part of line)-809, on the poet's sixty-fifth card, was composed between the sunset of July 18 and the dawn of July 19. That morning I had prayed in two different churches (on either side, as it were, of my Zemblan denomination, not represented in New Wye) and had strolled home in an elevated state of mind. There was no cloud in the wistful sky, and the very earth seemed to be sighing after our Lord Jesus Christ. On such sunny, sad mornings I always feel in my bones that there is a chance yet of my not being excluded from Heaven, and that salvation may be granted to me despite the frozen mud and horror in my heart. As I was ascending with bowed head the gravel path to my poor rented house, I heard with absolute distinction, as if he were standing at my shoulder and speaking loudly, as to a slightly deaf man, Shade's voice say: "Come tonight, Charlie." I looked around me in awe and wonder: I was quite alone. I looked around me in awe and wonder: I was quite alone. I at once telephoned. The Shades were out, said the cheeky ancillula, an obnoxious little fan who came to book for them on Sundays and no doubt dreamt of getting the old poet to cuddle her some wifeless day. I retelephoned two hours later; got, as usual, Sybil; insisted on talking to my friend (my "messages" were never transmitted), obtained him, and asked him as calmly as possible what he had been doing around noon when I had heard him like a big bird in my garden. He could not quite remember, said wait a minute, he had been playing golf with Paul (whoever that was), or at least watching Paul play with another colleague. I cried that I must see him in the evening and all at once, with no reason at all, burst into tears, flooding the telephone and gasping for breath, a paroxysm which had not happened to me since Bob left me on March 30. There was a flurry of confabulation between the Shades, and then John said: "Charles, listen. Let's go for a good ramble tonight, I'll meet you at eight." It was my second good ramble since July 6 (that unsatisfactory nature talk); the third one, on July 21, was to be exceedingly brief. (Kinbote’s note to Line 802)
At the beginning of his essay M. Yu. Lermontov – poet sverkhchelovechestva (“Lermontov as a Poet of the Superhuman,” 1911) Merezhkovski compares Lermontov’s verses to prayers and quotes Lermontov’s poem Molitva (“The Prayer,” 1839):
Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захотелось о нём говорить?
Рассказывают, будто бы у Лермонтова был такой "тяжёлый взгляд", что на кого он смотрел пристально, тот невольно оборачивался. Не так ли мы сейчас к нему обернулись невольно?
Стихи его для нас, как заученные с детства молитвы. Мы до того привыкли к ним, что уже почти не понимаем. Слова действуют помимо смысла.
Помню, когда мне было лет 7--8, я учил наизусть "Ангела" из старенькой хрестоматии с истрёпанным зелёным корешком. Я твердил: "По небу полуночи", не понимая, что "полуночи" родительный падеж от "полночь"; мне казалось, что это два слова: "по" и "луночь". Я видел картинку, изображавшую ангела, который летит по тёмно-синему, лунному небу: это и была для меня "луночь". Потом узнал, в чём дело; но до сих пор читаю: "по небу, по луночи", бессмысленно, как детскую молитву.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них. (I)
Merezhkovski confesses that, as a child, he preferred Lermontov to Pushkin and quotes the lines from Lermontov’s poem Mtsyri (“The Novice,” 1839):
Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый; Лермонтов такой же ребёнок, как я.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полёт
Прилежный взор следить бы мог.
Вот чего Пушкин не сказал бы ни за что. Взор его был слишком трезв, точен и верен действительности. (ibid.)
That morning heaven’s vault
was so clear that one’s assiduous eyes
could have traced the flight of an angel.
According to Merezhkovski, Pushkin (whose look was too sober, precise and faithful to reality) could not have written these lines. Merezhkovski compares Pushkin to the sun and Lermontov to the moon of Russian poetry and quotes Pushkin’s poems Prorok (“The Prophet,” 1826), Poet i tolpa (“The Poet and the Mob,” 1828), and his sonnet Poetu (“To a Poet,” 1830) in which ogon’ (fire) is mentioned:
Пушкин -- дневное, Лермонтов -- ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами -- созерцанием и действием. Голос Божий пророку:
Глаголом жги сердца людей--
услыхал Пушкин, но не последовал ему, не сделался пророком, идущим к людям, а предпочёл остаться жрецом, от людей уходящим:
Подите прочь! Какое дело
Поэту мирному до вас?
Поэт -- жрец, а жертва Богу -- жизнь людей. Толпа не зажигается огнём пророка, а "плюет на алтарь", где горит огонь жреца. (ibid.)
In Shakespeare’s Timon of Athens (Act IV, Scene 3) Timon says that the moon snatches her pale fire from the sun:
The sun's a thief, and with his great attraction
Robs the vast sea: the moon's an arrant thief,
And her pale fire she snatches from the sun:
The sea's a thief…
In the same chapter of his essay on Lermontov Merezhkovski quotes Pushkin’s poem Brozhu li ya vdol’ ulits shumnykh… (“Whether I wander along noisy streets,” 1829):
Я буду любить Пушкина, пока я жив; но когда придёт смерть, боюсь, что это примирение:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять, --
покажется мне холодным, жестоким, ничего не примиряющим, -- и я вспомню тогда детские молитвы, вспомню Лермонтова. (I)
In his essay Sud’ba Pushkina (“The Fate of Pushkin,” 1897) V. Solovyov quotes the same stanza from Pushkin’s poem “Whether I wander along noisy streets” and mentions Shakespeare’s Timon Afinskiy (Timon of Athens):
В житейских разговорах и в текущей литературе слово «судьба» сопровождается обыкновенно эпитетами более или менее порицательными: "враждебная" судьба, "слепая", "беспощадная", "жестокая" и т. д. Менее резко, но всё-таки с некоторым неодобрением говорят о "насмешках" и об "иронии" судьбы. Все эти выражения предполагают, что наша жизнь зависит от какой-то силы, иногда равнодушной, или безразличной, а иногда и прямо неприязненной и злобной. В первом случае понятие судьбы сливается с ходячим понятием о природе, для которой равнодушие служит обычным эпитетом:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять. (II)
Действительность, данная в житейском опыте, несомненно находится в глубоком противоречии с тем идеалом жизни, который открывается вере, философскому умозрению и творческому вдохновению. Из этого противоречия возможны три определённые исхода. Можно прямо отречься от идеала как от пустого вымысла и обмана и признать факт, противоречащий идеальным требованиям как окончательную и единственную действительность. Это есть исход нравственного скептицизма и мизантропии - взгляд, который может быть почтенным, когда искренен, как, например, у Шекспирова Тимона Афинского, но который не выдерживает логической критики. (IV)
In VN’s novel Pnin (1957) Pnin tries to explain to the class Pushkin’s poem “Whether I wander along noisy streets:”
On the chalk-clouded blackboard, which he wittily called the greyboard, he now wrote a date. In the crook of his arm he still felt the bulk of Zol. Fond Lit. The date he wrote had nothing to do with the day this was in Waindell:
December, 26, 1829
He carefully drilled in a big white full stop, and added underneath:
3.03 p.m. St Petersburg
Dutifully this was taken down by Frank Backman, Rose Balsamo, Frank Carroll, Irving D. Herz, beautiful, intelligent Marilyn Hohn, John Mead, Jr, Peter Volkov, and Allan Bradbury Walsh.
Pnin, rippling with mute mirth, sat down again at his desk: he had a tale to tell. That line in the absurd Russian grammar, 'Brozhu li ya vdol' ulits shumnïh (Whether I wander along noisy streets),' was really the opening of a famous poem. Although Pnin was supposed in this Elementary Russian class to stick to language exercises ('Mama, telefon! Brozhu li ya vdol' ulits shumnïh. Ot Vladivostoka do Vashingtona 5000 mil'.'), he took every opportunity to guide his students on literary and historical tours.
In a set of eight tetrametric quatrains Pushkin described the morbid habit he always had - wherever he was, whatever he was doing - of dwelling on thoughts of death and of closely inspecting every passing day as he strove to find in its cryptogram a certain 'future anniversary': the day and month that would appear, somewhere, sometime upon his tombstone.
'"And where will fate send me", imperfective future, "death",' declaimed inspired Pnin, throwing his head back and translating with brave literality, '"in fight, in travel, or in waves? Or will the neighbouring dale" - dolina, same word, "valley" we would now say - "accept my refrigerated ashes", poussière, "cold dust" perhaps more correct. And though it is indifferent to the insensible body..."'
Pnin went on to the end and then, dramatically pointing with the piece of chalk he still held, remarked how carefully Pushkin had noted the day and even the minute of writing down that poem.
'But,' exclaimed Pnin in triumph, 'he died on a quite, quite different day! He died -' The chair back against which Pnin was vigorously leaning emitted an ominous crack, and the class resolved a pardonable tension in loud young laughter. (Chapter Three, 3)
Pnin also appears in Pale Fire (in Wordsmith University Professor Pnin is the head of the bloated Russian Department). Shade is killed by Gradus on July 21, during his third ramble with Kinbote. In a letter of July 21, 1822, from Kishinev to his brother Lyov in St. Petersburg Pushkin asks his brother if it is true that Batyushkov went mad:
Мне писали что Батюшков помешался: быть не льзя; уничтожь это вранье.
As VN points out in his EO Commentary, in Pushkin’s poem Ne day mne Bog soyti s uma (“The Lord forbid my going mad…” 1833) the epithet yarkiy (bright) in the second line of the last stanza, ne golos yarkiy solov’ya (not a nightingale’s bright voice), signals Pushkin’s awareness of Batyushkov’s madness. Kinbote compares Shade’s voice that he heard in his garden to a big bird. This bird seems to signal Botkin’s awareness of his madness. Incidentally, the name Solovyov comes from solovey (nightingale).
Kinbote mentions our Lord Jesus Christ. In his poem Obraz tvoy, muchitel’nyi i zybkiy… (“Your image, tormenting and blurry…” 1912) Mandelshtam compares God’s name to bol’shaya ptitsa (a big bird):
Образ твой мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
"Господи!" сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide on Oct. 19, 1959 (the anniversary of Pushkin’s Lyceum). There is a hope that after Kinbote’s death Professor Vsevolod Botkin (an American scholar of Russian descent who went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the suicide of his daughter), like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams), will be “full” again.
In his poem Nadezhda (“Hope,” 1894) Merezhkovski mentions vera (faith), lyubov’ (love) and, in the poem’s last line, calls nadezhda (hope) bezumnaya (mad) but says that he cannot curse it:
Надежда милая, нельзя тебя убить!
Ты кажешься порой мне страшною химерой,
И всё-таки я полн беспомощною верой.
Несчастная! как я, должна ты лгать, чтоб жить.
Ты в рубище зимой встречалась мне порою
На снежных улицах, в мерцанье фонаря;
Как изгнанная дочь великого царя,
С очами гордыми, с протянутой рукою.
И каждый раз, глупец, я брал тебя домой,
И посиневшие от холода, в тревоге,
Отогревал в руках твои босые ноги;
И рад был, что ты вновь смеёшься надо мной.
На золотых кудрях ещё снежинки тают,
Но мой очаг горит, наполнен мой бокал…
Мне кажется, что я давно тебя искал…
И легкою чредой мгновенья улетают.
Я знаю, что меня ты к бездне приведёшь,
Но сердцу надо быть счастливым хоть ошибкой,
Я знаю, что ты — смерть, я знаю, что ты — ложь,
И всё-таки тебя я слушаю с улыбкой.
Уйди, оставь меня! Что значит эта власть?
Но нет, ты не уйдёшь — до вечного порога.
Я проклинал любовь, и проклинал я Бога,
А не могу тебя, безумную, проклясть.
According to Shade, his daughter (whose “real” name seems to be Nadezhda Botkin) always nursed a small mad hope (Line 383). Sybil Shade’s “real” name seems to be Sofia Botkin (b. Lastochkin). Sophia (Wisdom) is the mother of Vera, Nadezhda and Lyubov’.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
At the beginning of his essay M. Yu. Lermontov – poet sverkhchelovechestva (“Lermontov as a Poet of the Superhuman,” 1911) Merezhkovski compares Lermontov’s verses to prayers and quotes Lermontov’s poem Molitva (“The Prayer,” 1839):
Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захотелось о нём говорить?
Рассказывают, будто бы у Лермонтова был такой "тяжёлый взгляд", что на кого он смотрел пристально, тот невольно оборачивался. Не так ли мы сейчас к нему обернулись невольно?
Стихи его для нас, как заученные с детства молитвы. Мы до того привыкли к ним, что уже почти не понимаем. Слова действуют помимо смысла.
Помню, когда мне было лет 7--8, я учил наизусть "Ангела" из старенькой хрестоматии с истрёпанным зелёным корешком. Я твердил: "По небу полуночи", не понимая, что "полуночи" родительный падеж от "полночь"; мне казалось, что это два слова: "по" и "луночь". Я видел картинку, изображавшую ангела, который летит по тёмно-синему, лунному небу: это и была для меня "луночь". Потом узнал, в чём дело; но до сих пор читаю: "по небу, по луночи", бессмысленно, как детскую молитву.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них. (I)
Merezhkovski confesses that, as a child, he preferred Lermontov to Pushkin and quotes the lines from Lermontov’s poem Mtsyri (“The Novice,” 1839):
Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый; Лермонтов такой же ребёнок, как я.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полёт
Прилежный взор следить бы мог.
Вот чего Пушкин не сказал бы ни за что. Взор его был слишком трезв, точен и верен действительности. (ibid.)
That morning heaven’s vault
was so clear that one’s assiduous eyes
could have traced the flight of an angel.
According to Merezhkovski, Pushkin (whose look was too sober, precise and faithful to reality) could not have written these lines. Merezhkovski compares Pushkin to the sun and Lermontov to the moon of Russian poetry and quotes Pushkin’s poems Prorok (“The Prophet,” 1826), Poet i tolpa (“The Poet and the Mob,” 1828), and his sonnet Poetu (“To a Poet,” 1830) in which ogon’ (fire) is mentioned:
Пушкин -- дневное, Лермонтов -- ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами -- созерцанием и действием. Голос Божий пророку:
Глаголом жги сердца людей--
услыхал Пушкин, но не последовал ему, не сделался пророком, идущим к людям, а предпочёл остаться жрецом, от людей уходящим:
Подите прочь! Какое дело
Поэту мирному до вас?
Поэт -- жрец, а жертва Богу -- жизнь людей. Толпа не зажигается огнём пророка, а "плюет на алтарь", где горит огонь жреца. (ibid.)
In Shakespeare’s Timon of Athens (Act IV, Scene 3) Timon says that the moon snatches her pale fire from the sun:
The sun's a thief, and with his great attraction
Robs the vast sea: the moon's an arrant thief,
And her pale fire she snatches from the sun:
The sea's a thief…
In the same chapter of his essay on Lermontov Merezhkovski quotes Pushkin’s poem Brozhu li ya vdol’ ulits shumnykh… (“Whether I wander along noisy streets,” 1829):
Я буду любить Пушкина, пока я жив; но когда придёт смерть, боюсь, что это примирение:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять, --
покажется мне холодным, жестоким, ничего не примиряющим, -- и я вспомню тогда детские молитвы, вспомню Лермонтова. (I)
In his essay Sud’ba Pushkina (“The Fate of Pushkin,” 1897) V. Solovyov quotes the same stanza from Pushkin’s poem “Whether I wander along noisy streets” and mentions Shakespeare’s Timon Afinskiy (Timon of Athens):
В житейских разговорах и в текущей литературе слово «судьба» сопровождается обыкновенно эпитетами более или менее порицательными: "враждебная" судьба, "слепая", "беспощадная", "жестокая" и т. д. Менее резко, но всё-таки с некоторым неодобрением говорят о "насмешках" и об "иронии" судьбы. Все эти выражения предполагают, что наша жизнь зависит от какой-то силы, иногда равнодушной, или безразличной, а иногда и прямо неприязненной и злобной. В первом случае понятие судьбы сливается с ходячим понятием о природе, для которой равнодушие служит обычным эпитетом:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять. (II)
Действительность, данная в житейском опыте, несомненно находится в глубоком противоречии с тем идеалом жизни, который открывается вере, философскому умозрению и творческому вдохновению. Из этого противоречия возможны три определённые исхода. Можно прямо отречься от идеала как от пустого вымысла и обмана и признать факт, противоречащий идеальным требованиям как окончательную и единственную действительность. Это есть исход нравственного скептицизма и мизантропии - взгляд, который может быть почтенным, когда искренен, как, например, у Шекспирова Тимона Афинского, но который не выдерживает логической критики. (IV)
In VN’s novel Pnin (1957) Pnin tries to explain to the class Pushkin’s poem “Whether I wander along noisy streets:”
On the chalk-clouded blackboard, which he wittily called the greyboard, he now wrote a date. In the crook of his arm he still felt the bulk of Zol. Fond Lit. The date he wrote had nothing to do with the day this was in Waindell:
December, 26, 1829
He carefully drilled in a big white full stop, and added underneath:
3.03 p.m. St Petersburg
Dutifully this was taken down by Frank Backman, Rose Balsamo, Frank Carroll, Irving D. Herz, beautiful, intelligent Marilyn Hohn, John Mead, Jr, Peter Volkov, and Allan Bradbury Walsh.
Pnin, rippling with mute mirth, sat down again at his desk: he had a tale to tell. That line in the absurd Russian grammar, 'Brozhu li ya vdol' ulits shumnïh (Whether I wander along noisy streets),' was really the opening of a famous poem. Although Pnin was supposed in this Elementary Russian class to stick to language exercises ('Mama, telefon! Brozhu li ya vdol' ulits shumnïh. Ot Vladivostoka do Vashingtona 5000 mil'.'), he took every opportunity to guide his students on literary and historical tours.
In a set of eight tetrametric quatrains Pushkin described the morbid habit he always had - wherever he was, whatever he was doing - of dwelling on thoughts of death and of closely inspecting every passing day as he strove to find in its cryptogram a certain 'future anniversary': the day and month that would appear, somewhere, sometime upon his tombstone.
'"And where will fate send me", imperfective future, "death",' declaimed inspired Pnin, throwing his head back and translating with brave literality, '"in fight, in travel, or in waves? Or will the neighbouring dale" - dolina, same word, "valley" we would now say - "accept my refrigerated ashes", poussière, "cold dust" perhaps more correct. And though it is indifferent to the insensible body..."'
Pnin went on to the end and then, dramatically pointing with the piece of chalk he still held, remarked how carefully Pushkin had noted the day and even the minute of writing down that poem.
'But,' exclaimed Pnin in triumph, 'he died on a quite, quite different day! He died -' The chair back against which Pnin was vigorously leaning emitted an ominous crack, and the class resolved a pardonable tension in loud young laughter. (Chapter Three, 3)
Pnin also appears in Pale Fire (in Wordsmith University Professor Pnin is the head of the bloated Russian Department). Shade is killed by Gradus on July 21, during his third ramble with Kinbote. In a letter of July 21, 1822, from Kishinev to his brother Lyov in St. Petersburg Pushkin asks his brother if it is true that Batyushkov went mad:
Мне писали что Батюшков помешался: быть не льзя; уничтожь это вранье.
As VN points out in his EO Commentary, in Pushkin’s poem Ne day mne Bog soyti s uma (“The Lord forbid my going mad…” 1833) the epithet yarkiy (bright) in the second line of the last stanza, ne golos yarkiy solov’ya (not a nightingale’s bright voice), signals Pushkin’s awareness of Batyushkov’s madness. Kinbote compares Shade’s voice that he heard in his garden to a big bird. This bird seems to signal Botkin’s awareness of his madness. Incidentally, the name Solovyov comes from solovey (nightingale).
Kinbote mentions our Lord Jesus Christ. In his poem Obraz tvoy, muchitel’nyi i zybkiy… (“Your image, tormenting and blurry…” 1912) Mandelshtam compares God’s name to bol’shaya ptitsa (a big bird):
Образ твой мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
"Господи!" сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide on Oct. 19, 1959 (the anniversary of Pushkin’s Lyceum). There is a hope that after Kinbote’s death Professor Vsevolod Botkin (an American scholar of Russian descent who went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the suicide of his daughter), like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams), will be “full” again.
In his poem Nadezhda (“Hope,” 1894) Merezhkovski mentions vera (faith), lyubov’ (love) and, in the poem’s last line, calls nadezhda (hope) bezumnaya (mad) but says that he cannot curse it:
Надежда милая, нельзя тебя убить!
Ты кажешься порой мне страшною химерой,
И всё-таки я полн беспомощною верой.
Несчастная! как я, должна ты лгать, чтоб жить.
Ты в рубище зимой встречалась мне порою
На снежных улицах, в мерцанье фонаря;
Как изгнанная дочь великого царя,
С очами гордыми, с протянутой рукою.
И каждый раз, глупец, я брал тебя домой,
И посиневшие от холода, в тревоге,
Отогревал в руках твои босые ноги;
И рад был, что ты вновь смеёшься надо мной.
На золотых кудрях ещё снежинки тают,
Но мой очаг горит, наполнен мой бокал…
Мне кажется, что я давно тебя искал…
И легкою чредой мгновенья улетают.
Я знаю, что меня ты к бездне приведёшь,
Но сердцу надо быть счастливым хоть ошибкой,
Я знаю, что ты — смерть, я знаю, что ты — ложь,
И всё-таки тебя я слушаю с улыбкой.
Уйди, оставь меня! Что значит эта власть?
Но нет, ты не уйдёшь — до вечного порога.
Я проклинал любовь, и проклинал я Бога,
А не могу тебя, безумную, проклясть.
According to Shade, his daughter (whose “real” name seems to be Nadezhda Botkin) always nursed a small mad hope (Line 383). Sybil Shade’s “real” name seems to be Sofia Botkin (b. Lastochkin). Sophia (Wisdom) is the mother of Vera, Nadezhda and Lyubov’.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L