Subject
Columbus & Muscovite scrivener in Glory; Mademoiselle & her
nightingale voice in Speak, Memory
nightingale voice in Speak, Memory
From
Date
Body
In VN’s novel Podvig (“Glory,” 1932) Bubnov writes a novel whose hero is Christopher Columbus, or, to be more exact, russkiy d’yak (a Muscovite scrivener) who participates in Columbus’s voyage:
Писатель Бубнов, - всегда с удовольствием отмечавший, сколь много выдающихся литературных имён двадцатого века начинается на букву "б", - был плотный, тридцатилетний, уже лысый мужчина с огромным лбом, глубокими глазницами и квадратным подбородком. Он курил трубку, - сильно вбирая щёки при каждой затяжке, - носил старый чёрный галстук бантиком и считал Мартына франтом и европейцем. Мартына же пленяла его напористая круглая речь и вполне заслуженная писательская слава. Начав писать уже заграницей, Бубнов за три года выпустил три прекрасных книги, писал четвёртую, героем её был Христофор Колумб - или, точнее, русский дьяк, чудесно попавший матросом на одну из Колумбовых каравелл, - а так как Бубнов не знал ни одного языка, кроме русского, то для собирания некоторых материалов, имевшихся в Государственной библиотеке, охотно брал с собою Мартына, когда тот бывал свободен.
The writer Bubnov (who used to point out with satisfaction how many distinguished Russian literary names of the twentieth century began with the letter B) was a bearish, balding man of thirty, with a huge forehead, deep-set eyes, and a square chin. He smoked a pipe, sucking in his cheeks deeply with every puff, wore an old black bow tie, and considered Martin a fop and a foreigner. As to Martin, he was much taken with Bubnov’s energetic, rotund delivery and with his quite justified fame. Bubnov, whose writing career had begun in exile, had already had three excellent novels brought out by a Russian émigré publisher in Berlin, and was now writing a fourth. Its hero was Christopher Columbus, or, to be more exact, a Muscovite scrivener who, after many escapades, had miraculously ended up as a sailor on one of Columbus’s caravels. Bubnov knew no language other than Russian, so that when he had to go to the State Library for his research and Martin happened to be free, he willingly took him along. (Chapter 33)
Kolumb (“Columbus,” 1894) is a poem by Bryusov (a poet whose name begins with the letter B):
Таков и ты, поэт!..
Идёшь, куда тебя влекут
Мечтанья тайные...
А. Пушкин
С могучей верою во взоре
Он неподвижен у руля
И правит в гибельном просторе
Покорным ходом корабля.
Толпа — безумием объята —
Воротит смелую ладью,
С угрозой требует возврата
И шлёт проклятия вождю.
А он не слышит злобной брани
И, вдохновением влеком,
Плывёт в безбрежном океане
Ещё неведомым путём.
In his memoir essay “Bryusov” (1924) Khodasevich mentions Bryusov’s tale Obruchenie Dashi (“The Betrothal of Dasha,” 1913), in which Bryusov described the story of his parents’ engagement:
Уж не знаю, почему пробочное дело Кузьмы Брюсова перешло к одному Авиве. Почему Кузьме вздумалось в завещании обделить второго сына, Якова Кузьмича? Думаю, что Яков Кузьмич чем-нибудь провинился перед отцом. Был он
вольнодумец, лошадник, фантазер, побывал в Париже и даже писал стихи. Совершал к тому же усердные возлияния в честь Бахуса. Я видел его уже вполне пожилым человеком, с вихрастой седой головой, в поношенном сюртуке. Он был женат на Матрене Александровне Бакулиной, женщине очень доброй, чудаковатой, мастерице плести кружева и играть в преферанс. История сватовства и женитьбы Якова Кузьмича описана его сыном в повести "Обручение Даши". Сам Валерий Яковлевич порою подписывал свои статьи псевдонимом "В. Бакулин". В большинстве случаев это были полемические статьи, о которых говаривали, что их главную часть составляют argumenta baculma.
In his book “Derzhavin” (1931) Khodasevich describes Derzhavin’s courtship of his second wife, Dasha D’yakov:
Мысль его очень скоро остановилась на Даше Дьяковой, что довольно понятно. Незадолго до Рождества она приехала в Петербург с сестрою, графиней Стейнбок. Державин "по обыкновению, как знакомым дамам, сделал посещение" и принят был весьма ласково. На другой день он послал им записочку, "в которой просил их к себе откушать и дать приказание повару, какие блюда они прикажут для себя изготовить. Сим он думал дать разуметь, что делает хозяйкою одну из званых им прекрасных гостей, разумеется девицу, к которой записка была надписана. Она с улыбкою ответствовала, что обедать они с сестрою будут, а какое кушанье приказать приготовить, в его состоит воле". Обед прошел очень приятно. Через день Державин, "зайдя посетить их и нашед случай с одной невестой говорить, открылся ей в своем намерении". Благоразумная Даша ответила, что принимает оное себе за честь, но подумает, "можно ли решиться в рассуждении прожитка". Она оказалась даже не прочь рассмотреть его приходные и расходные книги, дабы узнать, "может ли она содержать дом сообразно с чином и летами". Книги она продержала у себя две недели, после чего дала волю нежному чувству и объявила свое согласие. Державин стал любезным и исполнительным женихом.
The surname D’yakov comes from d’yak (a prince’s scribe; clerk, secretary) and brings to mind russkiy d’yak (a Muscovite scrivener), the hero of Bubnov’s novel about Columbus’s voyage.
In his book on Derzhavin Khodasevich several times mentions Karamzin, the author of Istoriya Gosudarstva Rossiyskogo (“The History of the Russian State,” 1818). In a MS note Pushkin compares Karamzin to Columbus (“ancient Russia, it seemed, had been discovered by Karamzin, as America had been by Columbus”) and says that Karamzin’s “History” is not only a work of a great writer, but also podvig chestnogo cheloveka (a heroic deed of a honest man):
Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» Карамзина вышли в свет. Я прочёл их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом… Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека.
In Podvig Martin compares himself to Columbus:
Иногда Мартына так раздражали подобные разговоры, что он был готовь сказать дяде - и, увы, отчиму - грубость, но во время останавливался, заметив особое выражение, которое появлялось на лице у Софьи Дмитриевны всякий раз, как Генрих впадал в красноречие. Тут была и едва проступавшая ласковая насмешка, и какая-то грусть, и бессловесная просьба простить чудаку, - и еще что-то неизъяснимое, очень мудрое. И Мартын молчал, втайне отвечая дяде Генриху примерно так: "Неправда, что я в Кембридже занимался пустяками. Неправда, что я ничему не научился. Колумб, прежде, чем взяться через западное плечо за восточное ухо, отправился инкогнито для получения кое-каких справок в Исландию, зная, что тамошние моряки - народ дошлый и дальноходный. Я тоже собираюсь исследовать далекую землю".
Sometimes Martin was so irritated by talk of this kind that he was ready to say something rude to his uncle—who was also, alas, his stepfather—but would stop in time, for he had noticed the look that appeared on his mother’s face whenever Henry waxed eloquent at dinner. That look contained a faint trace of friendly raillery, and a certain sadness, and a mute appeal to forgive the crank, and yet something else inexpressible but very wise. Martin would keep still, mentally answering Uncle Henry like this, for example: “It’s not true that I devoted my time to trifles at Cambridge. It’s not true that I did not learn anything. Columbus, before trying to take hold of his east ear across his west shoulder, traveled to Iceland incognito to gather certain information, knowing that the sailors there were a canny and far-ranging breed. I, too, plan to explore a distant land.” (chapter 29)
Martin’s Uncle Henry is a Swiss. In Pis’ma russkogo puteshestvennika (“The Letters of a Russian Traveler,” 1797) Karamzin describes his tour through Switzerland and exclaims schastlivye shveytsary! (“the happy Swiss!”):
Счастливые швейцары! Всякий ли день, всякий ли час благодарите вы небо за своё счастие, живучи в объятиях прелестной натуры, под благодетельными законами братского союза, в простоте нравов и служа одному богу? Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не возмущаемую свирепыми страстями!
Karamzin compares the life of the Swiss to a pleasant dream which is stopped by a peaceful death. VN’s Glory begins as follows:
Эдельвейс, дед Мартына, был, как это ни смешно, швейцарец, - рослый швейцарец с пушистыми усами, воспитывавший в шестидесятых годах детей петербургского помещика Индрикова и женившийся на младшей его дочери. Мартын сперва полагал, что именно в честь деда назван бархатно-белый альпийский цветок, баловень гербариев. Вовсе отказаться от этого он и позже не мог. Деда он помнил ясно, но только в одном виде, в одном положении: старик, весь в белом, толстый, светлоусый, в панамской шляпе, в пикейном жилете, богатом брелоками (из которых самый занимательный - кинжал с ноготок), сидит на скамье перед домом, в подвижной тени липы. На этой скамье дед и умер, держа на ладони любимые золотые часы, с крышкой как золотое зеркальце. Апоплексия застала его на этом своевременном жесте, и стрелка, по семейному преданию, остановилась вместе с его сердцем.
Funny as it may seem, Martin’s grandfather Edelweiss was a Swiss—a robust Swiss with a fluffy mustache, who in the 1860’s had been tutor to the children of a St. Petersburg landowner named Indrikov, and had married his youngest daughter. Martin assumed at first that the velvety white Alpine flower, that pet of herbariums, had been named in honor of his grandfather. Even later he could not fully relinquish this notion. He remembered his grandfather distinctly, but only in one form and position: a corpulent old man, dressed completely in white, fair-whiskered, wearing a Panama hat and a piqué waistcoat rich in breloques (the most amusing of which was a dagger the size of a fingernail), sitting on a bench in front of the house in a linden’s mobile shade. It was on this very bench that his grandfather had died, holding in the palm of his hand his beloved gold watch, whose lid was like a little golden mirror. Apoplexy overtook him during this timely gesture and, according to family legend, the hands stopped at the same moment as his heart. (chapter 1)
In Drugie berega (“Other Shores,” 1954), the Russian version of his autobiography Speak, Memory (1951), VN mentions solov’yinyi golos (the nightingale voice) of his Swiss governess:
Между тем, сам по себе её французский язык был так обаятелен! Неужто нельзя было забыть поверхностность ее образования, плоскость суждений, озлобленность нрава, когда эта жемчужная речь журчала и переливалась, столь же лишенная истинной мысли и поэзии, как стишки её любимцев Ламартина и Коппе! Настоящей французской литературе я приобщился не через неё, а через рано открытые мною книги в отцовской библиотеке; тем не менее хочу подчеркнуть, сколь многим обязан я ей, сколь возбудительно и плодотворно действовали на меня прозрачные звуки её языка, подобного сверканью тех кристаллических солей, кои прописываются для очищения крови. Потому-то так грустно думать теперь, как страдала она, зная, что никем не ценится соловьиный голос, исходящий из её слоновьего тела. Она зажилась у нас, все надеясь, что чудом превратится в некую grande précieuse, царящую в золоченой гостиной и блеском ума чарующей поэтов, вельмож, путешественников.
And, really, her French was so lovely! Ought one to have minded the shallowness of her culture, the bitterness of her temper, the banality of her mind, when that pearly language of hers purled and scintillated, as innocent of sense as the alliterative sins of Racine’s pious verse? My father’s library, not her limited lore, taught me to appreciate authentic poetry; nevertheless, something of her tongue’s limpidity and luster has had a singularly bracing effect upon me, like those sparkling salts that are used to purify the blood. This is why it makes me so sad to imagine now the anguish Mademoiselle must have felt at seeing how lost, how little valued was the nightingale voice which came from her elephantine body. She stayed with us long, much too long, obstinately hoping for some miracle that would transform her into a kind of Madame de Rambouillet holding a gilt-and-satin salon of poets, princes and statesmen under her brilliant spell. (Chapter Five, 6)
In his “Derzhavin” Khodasevich quotes the closing lines of Derzhavin’s poem Progulka v Sarskom Sele (“A Walk in Tsarskoe Selo,” 1791):
Poy, Karamzin! I v proze
Glas slyshen solov’yin.
Sing, Karamzin! Even in prose
One can hear the voice of a nightingale.
In VN’s prose (including Glory) one can hear his governess’s nightingale voice!
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokov Studies: https://muse.jhu.edu/journal/257
Chercheurs Enchantes: http://www.vladimir-nabokov.org/association/chercheurs-enchantes/73
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Dieter Zimmer Website: http://www.d-e-zimmer.de/index.htm
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Писатель Бубнов, - всегда с удовольствием отмечавший, сколь много выдающихся литературных имён двадцатого века начинается на букву "б", - был плотный, тридцатилетний, уже лысый мужчина с огромным лбом, глубокими глазницами и квадратным подбородком. Он курил трубку, - сильно вбирая щёки при каждой затяжке, - носил старый чёрный галстук бантиком и считал Мартына франтом и европейцем. Мартына же пленяла его напористая круглая речь и вполне заслуженная писательская слава. Начав писать уже заграницей, Бубнов за три года выпустил три прекрасных книги, писал четвёртую, героем её был Христофор Колумб - или, точнее, русский дьяк, чудесно попавший матросом на одну из Колумбовых каравелл, - а так как Бубнов не знал ни одного языка, кроме русского, то для собирания некоторых материалов, имевшихся в Государственной библиотеке, охотно брал с собою Мартына, когда тот бывал свободен.
The writer Bubnov (who used to point out with satisfaction how many distinguished Russian literary names of the twentieth century began with the letter B) was a bearish, balding man of thirty, with a huge forehead, deep-set eyes, and a square chin. He smoked a pipe, sucking in his cheeks deeply with every puff, wore an old black bow tie, and considered Martin a fop and a foreigner. As to Martin, he was much taken with Bubnov’s energetic, rotund delivery and with his quite justified fame. Bubnov, whose writing career had begun in exile, had already had three excellent novels brought out by a Russian émigré publisher in Berlin, and was now writing a fourth. Its hero was Christopher Columbus, or, to be more exact, a Muscovite scrivener who, after many escapades, had miraculously ended up as a sailor on one of Columbus’s caravels. Bubnov knew no language other than Russian, so that when he had to go to the State Library for his research and Martin happened to be free, he willingly took him along. (Chapter 33)
Kolumb (“Columbus,” 1894) is a poem by Bryusov (a poet whose name begins with the letter B):
Таков и ты, поэт!..
Идёшь, куда тебя влекут
Мечтанья тайные...
А. Пушкин
С могучей верою во взоре
Он неподвижен у руля
И правит в гибельном просторе
Покорным ходом корабля.
Толпа — безумием объята —
Воротит смелую ладью,
С угрозой требует возврата
И шлёт проклятия вождю.
А он не слышит злобной брани
И, вдохновением влеком,
Плывёт в безбрежном океане
Ещё неведомым путём.
In his memoir essay “Bryusov” (1924) Khodasevich mentions Bryusov’s tale Obruchenie Dashi (“The Betrothal of Dasha,” 1913), in which Bryusov described the story of his parents’ engagement:
Уж не знаю, почему пробочное дело Кузьмы Брюсова перешло к одному Авиве. Почему Кузьме вздумалось в завещании обделить второго сына, Якова Кузьмича? Думаю, что Яков Кузьмич чем-нибудь провинился перед отцом. Был он
вольнодумец, лошадник, фантазер, побывал в Париже и даже писал стихи. Совершал к тому же усердные возлияния в честь Бахуса. Я видел его уже вполне пожилым человеком, с вихрастой седой головой, в поношенном сюртуке. Он был женат на Матрене Александровне Бакулиной, женщине очень доброй, чудаковатой, мастерице плести кружева и играть в преферанс. История сватовства и женитьбы Якова Кузьмича описана его сыном в повести "Обручение Даши". Сам Валерий Яковлевич порою подписывал свои статьи псевдонимом "В. Бакулин". В большинстве случаев это были полемические статьи, о которых говаривали, что их главную часть составляют argumenta baculma.
In his book “Derzhavin” (1931) Khodasevich describes Derzhavin’s courtship of his second wife, Dasha D’yakov:
Мысль его очень скоро остановилась на Даше Дьяковой, что довольно понятно. Незадолго до Рождества она приехала в Петербург с сестрою, графиней Стейнбок. Державин "по обыкновению, как знакомым дамам, сделал посещение" и принят был весьма ласково. На другой день он послал им записочку, "в которой просил их к себе откушать и дать приказание повару, какие блюда они прикажут для себя изготовить. Сим он думал дать разуметь, что делает хозяйкою одну из званых им прекрасных гостей, разумеется девицу, к которой записка была надписана. Она с улыбкою ответствовала, что обедать они с сестрою будут, а какое кушанье приказать приготовить, в его состоит воле". Обед прошел очень приятно. Через день Державин, "зайдя посетить их и нашед случай с одной невестой говорить, открылся ей в своем намерении". Благоразумная Даша ответила, что принимает оное себе за честь, но подумает, "можно ли решиться в рассуждении прожитка". Она оказалась даже не прочь рассмотреть его приходные и расходные книги, дабы узнать, "может ли она содержать дом сообразно с чином и летами". Книги она продержала у себя две недели, после чего дала волю нежному чувству и объявила свое согласие. Державин стал любезным и исполнительным женихом.
The surname D’yakov comes from d’yak (a prince’s scribe; clerk, secretary) and brings to mind russkiy d’yak (a Muscovite scrivener), the hero of Bubnov’s novel about Columbus’s voyage.
In his book on Derzhavin Khodasevich several times mentions Karamzin, the author of Istoriya Gosudarstva Rossiyskogo (“The History of the Russian State,” 1818). In a MS note Pushkin compares Karamzin to Columbus (“ancient Russia, it seemed, had been discovered by Karamzin, as America had been by Columbus”) and says that Karamzin’s “History” is not only a work of a great writer, but also podvig chestnogo cheloveka (a heroic deed of a honest man):
Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» Карамзина вышли в свет. Я прочёл их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом… Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека.
In Podvig Martin compares himself to Columbus:
Иногда Мартына так раздражали подобные разговоры, что он был готовь сказать дяде - и, увы, отчиму - грубость, но во время останавливался, заметив особое выражение, которое появлялось на лице у Софьи Дмитриевны всякий раз, как Генрих впадал в красноречие. Тут была и едва проступавшая ласковая насмешка, и какая-то грусть, и бессловесная просьба простить чудаку, - и еще что-то неизъяснимое, очень мудрое. И Мартын молчал, втайне отвечая дяде Генриху примерно так: "Неправда, что я в Кембридже занимался пустяками. Неправда, что я ничему не научился. Колумб, прежде, чем взяться через западное плечо за восточное ухо, отправился инкогнито для получения кое-каких справок в Исландию, зная, что тамошние моряки - народ дошлый и дальноходный. Я тоже собираюсь исследовать далекую землю".
Sometimes Martin was so irritated by talk of this kind that he was ready to say something rude to his uncle—who was also, alas, his stepfather—but would stop in time, for he had noticed the look that appeared on his mother’s face whenever Henry waxed eloquent at dinner. That look contained a faint trace of friendly raillery, and a certain sadness, and a mute appeal to forgive the crank, and yet something else inexpressible but very wise. Martin would keep still, mentally answering Uncle Henry like this, for example: “It’s not true that I devoted my time to trifles at Cambridge. It’s not true that I did not learn anything. Columbus, before trying to take hold of his east ear across his west shoulder, traveled to Iceland incognito to gather certain information, knowing that the sailors there were a canny and far-ranging breed. I, too, plan to explore a distant land.” (chapter 29)
Martin’s Uncle Henry is a Swiss. In Pis’ma russkogo puteshestvennika (“The Letters of a Russian Traveler,” 1797) Karamzin describes his tour through Switzerland and exclaims schastlivye shveytsary! (“the happy Swiss!”):
Счастливые швейцары! Всякий ли день, всякий ли час благодарите вы небо за своё счастие, живучи в объятиях прелестной натуры, под благодетельными законами братского союза, в простоте нравов и служа одному богу? Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не возмущаемую свирепыми страстями!
Karamzin compares the life of the Swiss to a pleasant dream which is stopped by a peaceful death. VN’s Glory begins as follows:
Эдельвейс, дед Мартына, был, как это ни смешно, швейцарец, - рослый швейцарец с пушистыми усами, воспитывавший в шестидесятых годах детей петербургского помещика Индрикова и женившийся на младшей его дочери. Мартын сперва полагал, что именно в честь деда назван бархатно-белый альпийский цветок, баловень гербариев. Вовсе отказаться от этого он и позже не мог. Деда он помнил ясно, но только в одном виде, в одном положении: старик, весь в белом, толстый, светлоусый, в панамской шляпе, в пикейном жилете, богатом брелоками (из которых самый занимательный - кинжал с ноготок), сидит на скамье перед домом, в подвижной тени липы. На этой скамье дед и умер, держа на ладони любимые золотые часы, с крышкой как золотое зеркальце. Апоплексия застала его на этом своевременном жесте, и стрелка, по семейному преданию, остановилась вместе с его сердцем.
Funny as it may seem, Martin’s grandfather Edelweiss was a Swiss—a robust Swiss with a fluffy mustache, who in the 1860’s had been tutor to the children of a St. Petersburg landowner named Indrikov, and had married his youngest daughter. Martin assumed at first that the velvety white Alpine flower, that pet of herbariums, had been named in honor of his grandfather. Even later he could not fully relinquish this notion. He remembered his grandfather distinctly, but only in one form and position: a corpulent old man, dressed completely in white, fair-whiskered, wearing a Panama hat and a piqué waistcoat rich in breloques (the most amusing of which was a dagger the size of a fingernail), sitting on a bench in front of the house in a linden’s mobile shade. It was on this very bench that his grandfather had died, holding in the palm of his hand his beloved gold watch, whose lid was like a little golden mirror. Apoplexy overtook him during this timely gesture and, according to family legend, the hands stopped at the same moment as his heart. (chapter 1)
In Drugie berega (“Other Shores,” 1954), the Russian version of his autobiography Speak, Memory (1951), VN mentions solov’yinyi golos (the nightingale voice) of his Swiss governess:
Между тем, сам по себе её французский язык был так обаятелен! Неужто нельзя было забыть поверхностность ее образования, плоскость суждений, озлобленность нрава, когда эта жемчужная речь журчала и переливалась, столь же лишенная истинной мысли и поэзии, как стишки её любимцев Ламартина и Коппе! Настоящей французской литературе я приобщился не через неё, а через рано открытые мною книги в отцовской библиотеке; тем не менее хочу подчеркнуть, сколь многим обязан я ей, сколь возбудительно и плодотворно действовали на меня прозрачные звуки её языка, подобного сверканью тех кристаллических солей, кои прописываются для очищения крови. Потому-то так грустно думать теперь, как страдала она, зная, что никем не ценится соловьиный голос, исходящий из её слоновьего тела. Она зажилась у нас, все надеясь, что чудом превратится в некую grande précieuse, царящую в золоченой гостиной и блеском ума чарующей поэтов, вельмож, путешественников.
And, really, her French was so lovely! Ought one to have minded the shallowness of her culture, the bitterness of her temper, the banality of her mind, when that pearly language of hers purled and scintillated, as innocent of sense as the alliterative sins of Racine’s pious verse? My father’s library, not her limited lore, taught me to appreciate authentic poetry; nevertheless, something of her tongue’s limpidity and luster has had a singularly bracing effect upon me, like those sparkling salts that are used to purify the blood. This is why it makes me so sad to imagine now the anguish Mademoiselle must have felt at seeing how lost, how little valued was the nightingale voice which came from her elephantine body. She stayed with us long, much too long, obstinately hoping for some miracle that would transform her into a kind of Madame de Rambouillet holding a gilt-and-satin salon of poets, princes and statesmen under her brilliant spell. (Chapter Five, 6)
In his “Derzhavin” Khodasevich quotes the closing lines of Derzhavin’s poem Progulka v Sarskom Sele (“A Walk in Tsarskoe Selo,” 1791):
Poy, Karamzin! I v proze
Glas slyshen solov’yin.
Sing, Karamzin! Even in prose
One can hear the voice of a nightingale.
In VN’s prose (including Glory) one can hear his governess’s nightingale voice!
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokov Studies: https://muse.jhu.edu/journal/257
Chercheurs Enchantes: http://www.vladimir-nabokov.org/association/chercheurs-enchantes/73
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Dieter Zimmer Website: http://www.d-e-zimmer.de/index.htm
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L