Subject
Letter from Nabokov to Gandelsman?????!!!
From
Date
Body
Журнальный зал | Октябрь, 2004 N4 | Владимир ГАНДЕЛЬСМАН - Неизвестное письмо В.В. Набокова.EDNOTE. Maxim Shrayer and Dmitri Nabokov call attention to this item. I have only glanced through this letter published in the journal OKTIABR #4 (2004), but it is certainly a hoax or a forgery. This purportedly 1972 letter from VN to Vl. Gandelsman makes reference (see passage I have highlighted in red) to a "future" Russian collection of his poetry that will appear 30 years hence in a small volume with a green cover and gilt edging, and published in the series "Bibilioteka poeta." This shows remarkable foresight: NB _V.V. Nabokov. Stixotvoreniia_. Sankt-Peterburg, 2002. This volume, edited by Mariia Malikova, in green with gilt edging appeared in the series Novaiia biblioteka poeta.
Специальный проект: «Журнальный зал» в «Русском Журнале»
Последнее обновление: 10.10.2004 / 06:45 Обратная связь: zhz@russ.ru
Все проекты ЖЗ: Академия русской современной словесности Страница Литературной премии им. Ю.Казакова Страница Литературной премии И.П.Белкина Страница Премии Андрея Белого Страница Литературной премии Б.Соколова Страница премии "Национальный бестселлер" Поэтическая премия "Anthologia" Страница Юрия Карабчиевского
Новые поступления Афиша Авторы Обозрения О проекте
Детальный поиск
Опубликовано в журнале:
«Октябрь» 2004, №4
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Владимир Гандельсман
Неизвестное письмо В.В. Набокова
версия для печати (18384)
« ‹ – › »
В1972 году мне, тогда 24-летнему молодому человеку, выпала удача прочесть стихи В. В. Набокова. Они меня восхитили, и с помощью того же родственника-дипломата, который мне их привез, я не только переслал автору свое письмо, но и получил ответ, публикуемый ниже.
“Дорогой и юный друг,
тронут Вашим вниманием к моим стихам, потому и не удивляйтесь, если нижеследующее покажется Вам словами человека, слегка тронутого.
Должен Вас разочаровать: я не только не верю в признание моей поэзии в России, но и предпочел бы его не иметь.
Первое связано с тем, что счастливых у вас не любят. “Советская власть – это царство множества природных невзрачных людей”, – слова не мои – Платонова, но, поверьте, я догадался об этом много раньше. А о том, что на смену невзрачным людям придут их дети, и догадываться нечего, – кто же еще?
Словесность, которая была забита багровым багром, вынырнет и зарезвится, но зловоние залива не развеется еще сотню лет, каким бы Финским он ни был.
Психология равенства и страха сменится психологией неравенства и зависти. “Да здравствует счастье!” – скажет человек, ненавидящий счастливых, и издаст собрание моих стихотворений. Признание такой ценой? Увольте, я не хочу быть орудием эстетических опытов и пыток (сокращенно: эстетов и эстеток).
Но меня не спросят, и книга выйдет. Лет через тридцать Вы раскроете зелененький с золотой каемочкой томик моих стихов в заветной серии “Библиотека поэта”.
Это будет похоже на продолжение отложенной шахматной партии, в которой я играл, конечно, за белых. Позвольте предложить Вам позицию в моем шуточном изложении, пророчески написанном, дай Бог памяти, в 1956 году:
Одним из шахматных примеров
свою судьбу – (взгляд офицеров
стремительный, и стать ладей
прямолинейная, и кони,
что ходят буквой “г” людей,
и ферзь в резной своей короне,
и выше всех король на троне,
и пешки (эти без затей) –
воспой, акын!.. Доска пустыней
давно лежит перед тобой,
и надо быть себя акынней,
чтоб хвастаться такой судьбой...
Постой, я шахматы расставлю:
король у белых аш-один,
ладья же-три – на черных травлю
(сейчас начнем) воспой, акын! –
ладья же-семь, к ним слон (без спешки
расставь) е-пять, затем – две пешки:
аш-два и е-четыре. Тать
стоит впритык: король же-пять,
вокруг пехота: же-четыре,
же-шесть, аш-пять. И все. И мат
в три хода, лучезарный брат!
Не всё терпеть нам пораженье,
есть ход изысканный, смотри
на поле: вот оно, решенье,
догадываешься?..*
И пока Вы решаете задачу, я попытаюсь отблагодарить Вас за восторженный отклик кратким комментарием к тому, что в нем не нуждается.
С младенчества я очарован игрой света и тени. Наше появление и наше исчезновение – прообразы этой игры. Шахматная доска и миганье бабочки – из лучших ее воплощений, и не зря я посвятил им столько строк, которые не что иное, как чудесное и бесплотное воскрешение вещественного мира. “...Страница под стеклом/ бессмертная, вся в молниях помарок” – та же игра света и тени, и не только благодаря молнии, но и благодаря виду самой страницы с ее чередованием белого и черного.
Меня всегда восхищали превращения, которыми занимается на первый взгляд природа, и лишь на второй – кто-то еще, неведомый, сидящий в неизвестном ряду и подсказывающий недоступные обычной логике ходы: гусеница становится бабочкой, невзрачная пешка ферзем, кафкианский Грегор – навозным жуком. Так человек пересекает границу и, попадая в другой язык и чужую среду, становится эмигрантом: забавнейшее превращение, когда меняется не он, а окружающий мир, становясь словно бы грохочущим поездом, в котором бедняге предстоит сопротивляться всей памятью, несущейся встречь. И в один прекрасный день превращение происходит с ним самим, и он просыпается на полустанке:
Что за ночь с памятью случилось?
Снег выпал, что ли? Тишина.
Душа забвенью зря училась:
Во сне задача решена.
Решенье чистое, простое
(о чем я думал столько лет?).
Пожалуй, и вставать не стоит:
Ни тела, ни постели нет.
Возможно, Вам, никогда не бывавшему за границей, трудно вообразить подобную метаморфозу. Но почувствовать себя эмигрантом можно, и не уезжая из родной страны, и Вы, проживая в неопрятной империи, знаете это лучше меня. Никуда это не денется и потом. Достаточно будет заглянуть в исследование о творчестве Вашего покорного слуги – скольких макабрических кобр пригрею я на своей эмигрантской груди! – чтобы прочесть что-нибудь вроде (о, запомните мои слова!):
...Инвариант поэтического мира Набокова – двоемирие – является во многом результатом семиотизации “жизненного объекта”, то есть обстоятельств изгнания. Базовый вариант биспациальной структуры – чужбина/родина – первоначально сформировался в лирике...
Заграница, не правда ли? По отношению к абракадабре языка, придуманного профессурой ради безопасности своего проживания в комфорте примитивной мысли и притупленного чувства, поэт всегда в эмиграции. Стоит секунду-другую потратить на этот французский замок – разве не французы с их парфюмерией пудрят нынче последние мозги филологии? – чтобы распахнуть двери и услышать их возмущенное и плохо прикрывающее упитанную наготу “Ах!”.
Но продолжим. Один из любимых квадратиков – квадратик окна, эта заблудившаяся шахматная клетка, которая бывает то белой, то черной – в зависимости от времени суток.
Вдохновенье, розовое небо,
черный дом с одним окном
огненным. О, это небо,
выпитое огненным окном!
Загородный сор пустынный,
сорная былинка со слезой,
череп счастья, тонкий, длинный,
вроде черепа борзой.
Повторенные небо – небо и окном огненным – огненным окном – чистое отражение: вы видите бледное небо и черный дом с одним окном и затем вздрагиваете на переносе: “...огненным”.
Окно вспыхивает, и вы вновь видите, но с удвоенной силой: загоревшиеся небо и окно. Таков вечер на пустыре и таково счастье. Оно – словно бы удвоение себя, и значит – мгновенный перенос на кого-то:
Как я люблю тебя. Есть в этом
вечернем воздухе порой
лазейки для души, просветы
в тончайшей ткани мировой.
Довольно. Надеюсь, мой дорогой и юный друг, что Вы учли почтительное нежелание этого письма разрастаться до неопределенных размеров и решили задачу.
Боюсь, что и те, кто играл за черных и бесконечно откладывал партию, тоже догадаются (за тридцать-то лет!) о неизбежном мате в три хода.
И Вы знаете, как они выйдут из положения и отомстят за свой позор? Они издадут мои стихи и в предисловии (издевательски, кстати, передразнив меня – ср. мой “Комментарий к “Евгению Онегину”), напишут: “Владимир Владимирович Набоков (псевдонимы Владимир Сирин, Василий Шишков) (1899 – ?) – второстепенный русский поэт...”*
И тогда я смеюсь, и внезапно с пера
мой любимый слетает анапест,
образуя ракеты в ночи, так быстра
золотая становится запись.
И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
удивительно счастлив сегодня.
Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
а точнее сказать я не вправе.
Оттого так смешна мне пустая мечта
о читателе, теле и славе.
Я без славы разросся, без отзвука жив,
и со мной моя тайна всечасно.
Что мне тление книг, если даже разрыв
между мной и отчизною – частность.
Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,
но под звезды я буквы подставил
и в себе прочитал, чем себя превозмочь,
а точнее сказать я не вправе.
Не доверясь соблазнам дороги большой
или снам, освященным веками,
остаюсь я безбожником с вольной душой
в этом мире, кишащем богами.
Но однажды, пласты разуменья дробя,
углубляясь в свое ключевое,
я увидел, как в зеркале, мир и себя
и другое, другое, другое.
обсудить в форуме
в начало страницы
© 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru
По всем вопросам обращаться к Татьяне Тихоновой и Сергею Костырко | О проекте
Специальный проект: «Журнальный зал» в «Русском Журнале»
Последнее обновление: 10.10.2004 / 06:45 Обратная связь: zhz@russ.ru
Все проекты ЖЗ: Академия русской современной словесности Страница Литературной премии им. Ю.Казакова Страница Литературной премии И.П.Белкина Страница Премии Андрея Белого Страница Литературной премии Б.Соколова Страница премии "Национальный бестселлер" Поэтическая премия "Anthologia" Страница Юрия Карабчиевского
Новые поступления Афиша Авторы Обозрения О проекте
Детальный поиск
Опубликовано в журнале:
«Октябрь» 2004, №4
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Владимир Гандельсман
Неизвестное письмо В.В. Набокова
версия для печати (18384)
« ‹ – › »
В1972 году мне, тогда 24-летнему молодому человеку, выпала удача прочесть стихи В. В. Набокова. Они меня восхитили, и с помощью того же родственника-дипломата, который мне их привез, я не только переслал автору свое письмо, но и получил ответ, публикуемый ниже.
“Дорогой и юный друг,
тронут Вашим вниманием к моим стихам, потому и не удивляйтесь, если нижеследующее покажется Вам словами человека, слегка тронутого.
Должен Вас разочаровать: я не только не верю в признание моей поэзии в России, но и предпочел бы его не иметь.
Первое связано с тем, что счастливых у вас не любят. “Советская власть – это царство множества природных невзрачных людей”, – слова не мои – Платонова, но, поверьте, я догадался об этом много раньше. А о том, что на смену невзрачным людям придут их дети, и догадываться нечего, – кто же еще?
Словесность, которая была забита багровым багром, вынырнет и зарезвится, но зловоние залива не развеется еще сотню лет, каким бы Финским он ни был.
Психология равенства и страха сменится психологией неравенства и зависти. “Да здравствует счастье!” – скажет человек, ненавидящий счастливых, и издаст собрание моих стихотворений. Признание такой ценой? Увольте, я не хочу быть орудием эстетических опытов и пыток (сокращенно: эстетов и эстеток).
Но меня не спросят, и книга выйдет. Лет через тридцать Вы раскроете зелененький с золотой каемочкой томик моих стихов в заветной серии “Библиотека поэта”.
Это будет похоже на продолжение отложенной шахматной партии, в которой я играл, конечно, за белых. Позвольте предложить Вам позицию в моем шуточном изложении, пророчески написанном, дай Бог памяти, в 1956 году:
Одним из шахматных примеров
свою судьбу – (взгляд офицеров
стремительный, и стать ладей
прямолинейная, и кони,
что ходят буквой “г” людей,
и ферзь в резной своей короне,
и выше всех король на троне,
и пешки (эти без затей) –
воспой, акын!.. Доска пустыней
давно лежит перед тобой,
и надо быть себя акынней,
чтоб хвастаться такой судьбой...
Постой, я шахматы расставлю:
король у белых аш-один,
ладья же-три – на черных травлю
(сейчас начнем) воспой, акын! –
ладья же-семь, к ним слон (без спешки
расставь) е-пять, затем – две пешки:
аш-два и е-четыре. Тать
стоит впритык: король же-пять,
вокруг пехота: же-четыре,
же-шесть, аш-пять. И все. И мат
в три хода, лучезарный брат!
Не всё терпеть нам пораженье,
есть ход изысканный, смотри
на поле: вот оно, решенье,
догадываешься?..*
И пока Вы решаете задачу, я попытаюсь отблагодарить Вас за восторженный отклик кратким комментарием к тому, что в нем не нуждается.
С младенчества я очарован игрой света и тени. Наше появление и наше исчезновение – прообразы этой игры. Шахматная доска и миганье бабочки – из лучших ее воплощений, и не зря я посвятил им столько строк, которые не что иное, как чудесное и бесплотное воскрешение вещественного мира. “...Страница под стеклом/ бессмертная, вся в молниях помарок” – та же игра света и тени, и не только благодаря молнии, но и благодаря виду самой страницы с ее чередованием белого и черного.
Меня всегда восхищали превращения, которыми занимается на первый взгляд природа, и лишь на второй – кто-то еще, неведомый, сидящий в неизвестном ряду и подсказывающий недоступные обычной логике ходы: гусеница становится бабочкой, невзрачная пешка ферзем, кафкианский Грегор – навозным жуком. Так человек пересекает границу и, попадая в другой язык и чужую среду, становится эмигрантом: забавнейшее превращение, когда меняется не он, а окружающий мир, становясь словно бы грохочущим поездом, в котором бедняге предстоит сопротивляться всей памятью, несущейся встречь. И в один прекрасный день превращение происходит с ним самим, и он просыпается на полустанке:
Что за ночь с памятью случилось?
Снег выпал, что ли? Тишина.
Душа забвенью зря училась:
Во сне задача решена.
Решенье чистое, простое
(о чем я думал столько лет?).
Пожалуй, и вставать не стоит:
Ни тела, ни постели нет.
Возможно, Вам, никогда не бывавшему за границей, трудно вообразить подобную метаморфозу. Но почувствовать себя эмигрантом можно, и не уезжая из родной страны, и Вы, проживая в неопрятной империи, знаете это лучше меня. Никуда это не денется и потом. Достаточно будет заглянуть в исследование о творчестве Вашего покорного слуги – скольких макабрических кобр пригрею я на своей эмигрантской груди! – чтобы прочесть что-нибудь вроде (о, запомните мои слова!):
...Инвариант поэтического мира Набокова – двоемирие – является во многом результатом семиотизации “жизненного объекта”, то есть обстоятельств изгнания. Базовый вариант биспациальной структуры – чужбина/родина – первоначально сформировался в лирике...
Заграница, не правда ли? По отношению к абракадабре языка, придуманного профессурой ради безопасности своего проживания в комфорте примитивной мысли и притупленного чувства, поэт всегда в эмиграции. Стоит секунду-другую потратить на этот французский замок – разве не французы с их парфюмерией пудрят нынче последние мозги филологии? – чтобы распахнуть двери и услышать их возмущенное и плохо прикрывающее упитанную наготу “Ах!”.
Но продолжим. Один из любимых квадратиков – квадратик окна, эта заблудившаяся шахматная клетка, которая бывает то белой, то черной – в зависимости от времени суток.
Вдохновенье, розовое небо,
черный дом с одним окном
огненным. О, это небо,
выпитое огненным окном!
Загородный сор пустынный,
сорная былинка со слезой,
череп счастья, тонкий, длинный,
вроде черепа борзой.
Повторенные небо – небо и окном огненным – огненным окном – чистое отражение: вы видите бледное небо и черный дом с одним окном и затем вздрагиваете на переносе: “...огненным”.
Окно вспыхивает, и вы вновь видите, но с удвоенной силой: загоревшиеся небо и окно. Таков вечер на пустыре и таково счастье. Оно – словно бы удвоение себя, и значит – мгновенный перенос на кого-то:
Как я люблю тебя. Есть в этом
вечернем воздухе порой
лазейки для души, просветы
в тончайшей ткани мировой.
Довольно. Надеюсь, мой дорогой и юный друг, что Вы учли почтительное нежелание этого письма разрастаться до неопределенных размеров и решили задачу.
Боюсь, что и те, кто играл за черных и бесконечно откладывал партию, тоже догадаются (за тридцать-то лет!) о неизбежном мате в три хода.
И Вы знаете, как они выйдут из положения и отомстят за свой позор? Они издадут мои стихи и в предисловии (издевательски, кстати, передразнив меня – ср. мой “Комментарий к “Евгению Онегину”), напишут: “Владимир Владимирович Набоков (псевдонимы Владимир Сирин, Василий Шишков) (1899 – ?) – второстепенный русский поэт...”*
И тогда я смеюсь, и внезапно с пера
мой любимый слетает анапест,
образуя ракеты в ночи, так быстра
золотая становится запись.
И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
удивительно счастлив сегодня.
Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
а точнее сказать я не вправе.
Оттого так смешна мне пустая мечта
о читателе, теле и славе.
Я без славы разросся, без отзвука жив,
и со мной моя тайна всечасно.
Что мне тление книг, если даже разрыв
между мной и отчизною – частность.
Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,
но под звезды я буквы подставил
и в себе прочитал, чем себя превозмочь,
а точнее сказать я не вправе.
Не доверясь соблазнам дороги большой
или снам, освященным веками,
остаюсь я безбожником с вольной душой
в этом мире, кишащем богами.
Но однажды, пласты разуменья дробя,
углубляясь в свое ключевое,
я увидел, как в зеркале, мир и себя
и другое, другое, другое.
обсудить в форуме
в начало страницы
© 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru
По всем вопросам обращаться к Татьяне Тихоновой и Сергею Костырко | О проекте
