Subject
Shakespeare, dogs, Zembla & coda in Pale Fire
From
Date
Body
In one of his dialogues with Kinbote Shade compares Shakespeare to a Great Dane and himself, to a mongrel:
The subject of teaching Shakespeare at college level having been introduced: “First of all, dismiss ideas, and social background, and train the freshman to shiver, to get drunk on the poetry of Hamlet or Lear, to read with his spine and not with his skull.” Kinbote: “You appreciate particularly the purple passages?” Shade: “Yes, my dear Charles, I roll upon them as a grateful mongrel on a spot of turf fouled by a Great Dane.” (note to Line 172)
At the beginning of his article Pisatel’ Burov (“The Writer Burov,” 1951) G. Ivanov quotes Burov’s words from his book V tsarstve teney (“In the Realm of Shades,” 1951):
"Стократ блестяще написанные повести и рассказы... сегодня художественные пустяки. Чернила умерли, мертвецами бездушными стали слова... Сегодня это больше никому не нужно... Нужны - книги... что потрясать могли бы леса и горы".
И в заключение этих фраз, как вывод из них, властное требование - "Подайте нам Шекспира!"...
Кто это говорит и к кому обращается? Это говорит писатель-эмигрант, обращаясь к современности. Говорит от лица того собирательного русского человека, который за "Ночь" (т. е. за годы последней войны с её безграничной жестокостью и не менее безграничной бессмыслицей) "вырос и прозрел" и которому, чтобы запечатлеть трагические события последних лет, необходим "новый Шекспир" - новый мировой гений, с новыми словами и образами, "потрясающими леса и горы"...
According to Burov, we need a new Shakespeare – a new planetary genius, with new words and images “that would shake forests and mountains.” In VN’s story Usta k ustam (“Lips to Lips,” 1931), a satire on the literary review Chisla (Numbers) in which Burov’s writings appeared, Ilya Borisovich (the story’s main character) was modeled on Burov and Galatov (the editor of Arion) is a recognizable portrait of G. Ivanov. Ilya Borisovich wants to publish in Arion his novel “Lips to Lips” under the penname (derived from the name of his late wife) I. Annenski. In a letter to Ilya Borisovich Galatov asks the permission to change ‘I. Annenski’ to ‘Ilya Annenski,’ in order to avoid confusion with Innokentiy Annenski (1855-1909), the poet and essayist who published his stuff under the penname Nik. T-o. In Russian nikto means “nobody.” In Pushkin’s little tragedy Mozart and Salieri (1830) Mozart uses the phrase nikto b (nobody would); nikto b is Botkin backwards.
In one of his last poems, Dal’nie ruki (“Distant Hands,” 1909), Annenski mentions muskus muchitel’nykh mumiy (the musk of excruciating mummies) and almeya (almeh, in Egypt a woman or girl who dances or sings professionally). In G. Ivanov’s memoir story Magicheskiy opyt (“A Magical Experiment,” 1932) the mummified hand of an Egyptian Princess who lived many centuries BC is being revived:
Мы уселись. Хозяин посередине. Справа — я, слева — Шилейко. Накрытый холстом стол с возвышающимся бугорком подложенного под холст неизвестного мне предмета смутно белел перед нами. Минуту длилось сосредоточенное неприятное молчание. Потом тихим монотонным голосом, немного нараспев, столяр начал бормотать:
Стоит мать сыра земля,
Бегут по земле три кобеля,
Растут на земле три гриба.
Идут по земле три Божьих раба,
Владимир, Егор и Василий.
У каждого кобеля свои дела.
У каждого гриба своя нога.
У каждого человека своя судьба.
У Владимира. У Егора. У Василия.
Потом понемногу стал он нашёптывать быстрей и быстрей. Монотонный распев перешёл незаметно в свист, мягкое оканье сменилось каким-то металлическим шелестом в голосе. Совсем как Шилейко читал в автомобиле пушкинское "Заклинание". "О, если правда, что в ночи…" — вспомнил я. — Если правда, что этот мужик-столяр нашёптывает сейчас какую-то таинственную сагу, то что-то непонятное, сверхъестественное сейчас и произойдет…" А он шептал всё быстрее, всё лихорадочнее. Голос его всё меньше напоминал обычный человеческий голос…
Несмотря на елейный смысл, неуловимый оттенок кощунства был во всём этом. Ещё всё повторялось о руке, «белой руке», «сахарной руке», «царской руке», о которой тоскуют и от которой чего-то ждут Владимир, Егор и Василий:
Явись, рука, из-под бела платка
Владимиру, Егору, Василию.
Вдруг совершенно отчётливо я увидел на холсте перед собой женскую руку. Это была прелестная, живая, тёплая, смуглая рука. Она шевелилась и точно тянулась к чему-то, она вся просвечивала, точно сквозь нее проникало солнце... Шилейко вскрикнул и отшатнулся. Столяр не бормотал больше. Вид у него был разбитый, изможденный, глаза мёртвые, на углах рта пена".
"Что же было в пакете?" - спросил я наконец, когда мы выехали с Литейного на ярко освещённый Невский.
"Как что было в пакете? Да. ведь ты не знал. Вот, смотри.”
Он достал портфель и вытащил ящичек, вроде сигарного, со стеклянной крышкой. Под стеклом желтела сморщенная, крючковатая лапка, бывшая когда-то женской рукой: - Такая-то принцесса, - назвал Шилейко. - Такая-то династия. Такой-то век до Рождества Христова. Из музея. Завтра утром положу на место. Никто не узнает...
The muttering medium repeats four times the word zemlya (Earth) and mentions tri kobelya (three male dogs) that begut po zemle (run on Earth). The medium’s mutter makes Ivanov remember Pushkin’s poem Zaklinanie (“Invocation”), with its insistent call yavis’, vozlyublennaya ten’ (“appear, the beloved shade”), that Shileiko recited in the taxi on the way to the medium.
Now, I suggest that Shade (who compares himself to a dog), Kinbote and Gradus are tri kobelya that begut po Zemble (run along Zembla). They seem to represent three aspects of V.[sevolod] Botkin, an American scholar of Russian descent who invented them, along with Kinbote’s Zembla. Kinbote mentions Prof. Botkin in the same note to Line 172 (“books and people”) to Shade’s poem:
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque “perfectionist”): “How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov.”
At the end of VN’s novel Pnin (1957) a little white dog in Pnin’s sedan leans out and yaps at Sobakevich. The Cockerels’ cocker spaniel was named after a landowner in Gogol’s Myortvye dushi (“Dead Souls,” 1842) whose name comes from sobaka (dog). Pnin’s address in Waindell is Todd Road, 999. Shade’s poem consists of 999 lines. Kinbote escapes from Zembla in a motorboat. In Chapter Four of Pnin Liza’s son Victor induces sleep by imagining the King who flees from his country in a powerful motorboat. In Chapter Two of Pnin Zhorzhik Uranski, the corrupt critic who placed Anna Akhmatov’s coronet on chestnut curls of Liza’s muse, is mentioned. In Magicheskiy opyt G. Ivanov points out that Shileiko was Anna Akhmatov’s second husband. In his poem V pyshnom dome grafa Zubova (“In Count Zubov’s splendid house…” 1950) G. Ivanov mentions Anna Akhmatov tenderly stroking a shaggy dog:
В пышном доме графа Зубова
О блаженстве, о Италии
Тенор пел. С румяных губ его
Звуки, тая, улетали и…
За окном, шумя полозьями,
Пешеходами, трамваями,
Гаснул, как в туманном озере,
Петербург незабываемый.
…Абажур зажегся матово
В голубой, овальной комнате.
Нежно гладя пса лохматого,
Предсказала мне Ахматова:
"Этот вечер вы запомните".
According to the author, Anna Akhmatov predicted to him: “you’ll remember this evening.” AA’s words bring to mind Blok’s poem V restorane (“At the Restaurant,” 1910) beginning: Nikogda ne zabudu (on byl, ili ne byl, / etot vecher), “I’ll never forget (it was, or it wasn’t, / that evening…”). A black rose is mentioned in Blok’s poem (“I sent you a black rose in the goblet of Ay, golden as the sky”). In his Commentary Kinbote mentions Black Rose Paladins:
Actually Odon happened to be one of the most prominent actors in Zembla and was winning applause in the Royal Theater on his off-duty nights. Through him the King kept in touch with numerous adherents, young nobles, artists, college athletes, gamblers, Black Rose Paladins, members of fencing clubs, and other men of fashion and adventure. (note to Line 130)
Count Zubov’s splendid house opposite the St. Isaac’s cathedral in St. Petersburg is not too far from the Nabokovs’ mansion in the Morskaya Street. Its last owner, Count Valentin Zubov, was a descendant of Platon Zubov, Catherine II’s last favorite who participated in the conspiracy and murder of Paul I. Zemblan counterpart of the tsar Paul I (“the Russian Hamlet,” as some historians and Hodasevich call him) is Uran the Last:
Uran the Last, Emperor of Zembla, reigned 1798-1799; an incredibly brilliant, luxurious and cruel monarch whose whistling whip made Zembla spin like a rainbow top; dispatched one night by a group of his sister's united favorites (Index to PF).
In his poem Miry letyat. Goda letyat. Pustaya… (“The Worlds fly. The years fly. The empty…” 1912) Blok compares our world (or our life) to a spinning top:
Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, — который раз?
Что́ счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?
Что́ счастие? Короткий миг и тесный,
Забвенье, сон и отдых от забот…
Очнёшься — вновь безумный, неизвестный
И за́ сердце хватающий полёт…
Вздохнул, глядишь — опасность миновала…
Но в этот самый миг — опять толчок!
Запущенный куда-то, как попало,
Летит, жужжит, торопится волчок!
И, уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, —
Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой
Придуманных причин, пространств, времён…
Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать…
Как страшно всё! Как дико! — Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.
In Peterburgskie zimy (“The St. Petersburg Winters,” 1931) G. Ivanov describes his first visit to Blok. A young poet, Ivanov asked Blok if a sonnet needs a coda. To Ivanov’s surprise, Blok did not know what a “coda” is. Shade’s poem consists of 999 lines and obviously needs one more line to be completed. According to Kinbote, the poem’s Line 1000 = Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain.” But what if Shade’s poem should have had a coda, i. e. Line 1001? The closing lines of Shakespeare’s Sonnet XXII seem to fit in as Pale Fire’s conclusion:
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gavest me thine, not to give back again.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
The subject of teaching Shakespeare at college level having been introduced: “First of all, dismiss ideas, and social background, and train the freshman to shiver, to get drunk on the poetry of Hamlet or Lear, to read with his spine and not with his skull.” Kinbote: “You appreciate particularly the purple passages?” Shade: “Yes, my dear Charles, I roll upon them as a grateful mongrel on a spot of turf fouled by a Great Dane.” (note to Line 172)
At the beginning of his article Pisatel’ Burov (“The Writer Burov,” 1951) G. Ivanov quotes Burov’s words from his book V tsarstve teney (“In the Realm of Shades,” 1951):
"Стократ блестяще написанные повести и рассказы... сегодня художественные пустяки. Чернила умерли, мертвецами бездушными стали слова... Сегодня это больше никому не нужно... Нужны - книги... что потрясать могли бы леса и горы".
И в заключение этих фраз, как вывод из них, властное требование - "Подайте нам Шекспира!"...
Кто это говорит и к кому обращается? Это говорит писатель-эмигрант, обращаясь к современности. Говорит от лица того собирательного русского человека, который за "Ночь" (т. е. за годы последней войны с её безграничной жестокостью и не менее безграничной бессмыслицей) "вырос и прозрел" и которому, чтобы запечатлеть трагические события последних лет, необходим "новый Шекспир" - новый мировой гений, с новыми словами и образами, "потрясающими леса и горы"...
According to Burov, we need a new Shakespeare – a new planetary genius, with new words and images “that would shake forests and mountains.” In VN’s story Usta k ustam (“Lips to Lips,” 1931), a satire on the literary review Chisla (Numbers) in which Burov’s writings appeared, Ilya Borisovich (the story’s main character) was modeled on Burov and Galatov (the editor of Arion) is a recognizable portrait of G. Ivanov. Ilya Borisovich wants to publish in Arion his novel “Lips to Lips” under the penname (derived from the name of his late wife) I. Annenski. In a letter to Ilya Borisovich Galatov asks the permission to change ‘I. Annenski’ to ‘Ilya Annenski,’ in order to avoid confusion with Innokentiy Annenski (1855-1909), the poet and essayist who published his stuff under the penname Nik. T-o. In Russian nikto means “nobody.” In Pushkin’s little tragedy Mozart and Salieri (1830) Mozart uses the phrase nikto b (nobody would); nikto b is Botkin backwards.
In one of his last poems, Dal’nie ruki (“Distant Hands,” 1909), Annenski mentions muskus muchitel’nykh mumiy (the musk of excruciating mummies) and almeya (almeh, in Egypt a woman or girl who dances or sings professionally). In G. Ivanov’s memoir story Magicheskiy opyt (“A Magical Experiment,” 1932) the mummified hand of an Egyptian Princess who lived many centuries BC is being revived:
Мы уселись. Хозяин посередине. Справа — я, слева — Шилейко. Накрытый холстом стол с возвышающимся бугорком подложенного под холст неизвестного мне предмета смутно белел перед нами. Минуту длилось сосредоточенное неприятное молчание. Потом тихим монотонным голосом, немного нараспев, столяр начал бормотать:
Стоит мать сыра земля,
Бегут по земле три кобеля,
Растут на земле три гриба.
Идут по земле три Божьих раба,
Владимир, Егор и Василий.
У каждого кобеля свои дела.
У каждого гриба своя нога.
У каждого человека своя судьба.
У Владимира. У Егора. У Василия.
Потом понемногу стал он нашёптывать быстрей и быстрей. Монотонный распев перешёл незаметно в свист, мягкое оканье сменилось каким-то металлическим шелестом в голосе. Совсем как Шилейко читал в автомобиле пушкинское "Заклинание". "О, если правда, что в ночи…" — вспомнил я. — Если правда, что этот мужик-столяр нашёптывает сейчас какую-то таинственную сагу, то что-то непонятное, сверхъестественное сейчас и произойдет…" А он шептал всё быстрее, всё лихорадочнее. Голос его всё меньше напоминал обычный человеческий голос…
Несмотря на елейный смысл, неуловимый оттенок кощунства был во всём этом. Ещё всё повторялось о руке, «белой руке», «сахарной руке», «царской руке», о которой тоскуют и от которой чего-то ждут Владимир, Егор и Василий:
Явись, рука, из-под бела платка
Владимиру, Егору, Василию.
Вдруг совершенно отчётливо я увидел на холсте перед собой женскую руку. Это была прелестная, живая, тёплая, смуглая рука. Она шевелилась и точно тянулась к чему-то, она вся просвечивала, точно сквозь нее проникало солнце... Шилейко вскрикнул и отшатнулся. Столяр не бормотал больше. Вид у него был разбитый, изможденный, глаза мёртвые, на углах рта пена".
"Что же было в пакете?" - спросил я наконец, когда мы выехали с Литейного на ярко освещённый Невский.
"Как что было в пакете? Да. ведь ты не знал. Вот, смотри.”
Он достал портфель и вытащил ящичек, вроде сигарного, со стеклянной крышкой. Под стеклом желтела сморщенная, крючковатая лапка, бывшая когда-то женской рукой: - Такая-то принцесса, - назвал Шилейко. - Такая-то династия. Такой-то век до Рождества Христова. Из музея. Завтра утром положу на место. Никто не узнает...
The muttering medium repeats four times the word zemlya (Earth) and mentions tri kobelya (three male dogs) that begut po zemle (run on Earth). The medium’s mutter makes Ivanov remember Pushkin’s poem Zaklinanie (“Invocation”), with its insistent call yavis’, vozlyublennaya ten’ (“appear, the beloved shade”), that Shileiko recited in the taxi on the way to the medium.
Now, I suggest that Shade (who compares himself to a dog), Kinbote and Gradus are tri kobelya that begut po Zemble (run along Zembla). They seem to represent three aspects of V.[sevolod] Botkin, an American scholar of Russian descent who invented them, along with Kinbote’s Zembla. Kinbote mentions Prof. Botkin in the same note to Line 172 (“books and people”) to Shade’s poem:
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque “perfectionist”): “How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov.”
At the end of VN’s novel Pnin (1957) a little white dog in Pnin’s sedan leans out and yaps at Sobakevich. The Cockerels’ cocker spaniel was named after a landowner in Gogol’s Myortvye dushi (“Dead Souls,” 1842) whose name comes from sobaka (dog). Pnin’s address in Waindell is Todd Road, 999. Shade’s poem consists of 999 lines. Kinbote escapes from Zembla in a motorboat. In Chapter Four of Pnin Liza’s son Victor induces sleep by imagining the King who flees from his country in a powerful motorboat. In Chapter Two of Pnin Zhorzhik Uranski, the corrupt critic who placed Anna Akhmatov’s coronet on chestnut curls of Liza’s muse, is mentioned. In Magicheskiy opyt G. Ivanov points out that Shileiko was Anna Akhmatov’s second husband. In his poem V pyshnom dome grafa Zubova (“In Count Zubov’s splendid house…” 1950) G. Ivanov mentions Anna Akhmatov tenderly stroking a shaggy dog:
В пышном доме графа Зубова
О блаженстве, о Италии
Тенор пел. С румяных губ его
Звуки, тая, улетали и…
За окном, шумя полозьями,
Пешеходами, трамваями,
Гаснул, как в туманном озере,
Петербург незабываемый.
…Абажур зажегся матово
В голубой, овальной комнате.
Нежно гладя пса лохматого,
Предсказала мне Ахматова:
"Этот вечер вы запомните".
According to the author, Anna Akhmatov predicted to him: “you’ll remember this evening.” AA’s words bring to mind Blok’s poem V restorane (“At the Restaurant,” 1910) beginning: Nikogda ne zabudu (on byl, ili ne byl, / etot vecher), “I’ll never forget (it was, or it wasn’t, / that evening…”). A black rose is mentioned in Blok’s poem (“I sent you a black rose in the goblet of Ay, golden as the sky”). In his Commentary Kinbote mentions Black Rose Paladins:
Actually Odon happened to be one of the most prominent actors in Zembla and was winning applause in the Royal Theater on his off-duty nights. Through him the King kept in touch with numerous adherents, young nobles, artists, college athletes, gamblers, Black Rose Paladins, members of fencing clubs, and other men of fashion and adventure. (note to Line 130)
Count Zubov’s splendid house opposite the St. Isaac’s cathedral in St. Petersburg is not too far from the Nabokovs’ mansion in the Morskaya Street. Its last owner, Count Valentin Zubov, was a descendant of Platon Zubov, Catherine II’s last favorite who participated in the conspiracy and murder of Paul I. Zemblan counterpart of the tsar Paul I (“the Russian Hamlet,” as some historians and Hodasevich call him) is Uran the Last:
Uran the Last, Emperor of Zembla, reigned 1798-1799; an incredibly brilliant, luxurious and cruel monarch whose whistling whip made Zembla spin like a rainbow top; dispatched one night by a group of his sister's united favorites (Index to PF).
In his poem Miry letyat. Goda letyat. Pustaya… (“The Worlds fly. The years fly. The empty…” 1912) Blok compares our world (or our life) to a spinning top:
Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, — который раз?
Что́ счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?
Что́ счастие? Короткий миг и тесный,
Забвенье, сон и отдых от забот…
Очнёшься — вновь безумный, неизвестный
И за́ сердце хватающий полёт…
Вздохнул, глядишь — опасность миновала…
Но в этот самый миг — опять толчок!
Запущенный куда-то, как попало,
Летит, жужжит, торопится волчок!
И, уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, —
Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой
Придуманных причин, пространств, времён…
Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать…
Как страшно всё! Как дико! — Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.
In Peterburgskie zimy (“The St. Petersburg Winters,” 1931) G. Ivanov describes his first visit to Blok. A young poet, Ivanov asked Blok if a sonnet needs a coda. To Ivanov’s surprise, Blok did not know what a “coda” is. Shade’s poem consists of 999 lines and obviously needs one more line to be completed. According to Kinbote, the poem’s Line 1000 = Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain.” But what if Shade’s poem should have had a coda, i. e. Line 1001? The closing lines of Shakespeare’s Sonnet XXII seem to fit in as Pale Fire’s conclusion:
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gavest me thine, not to give back again.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L