Subject
evil old schoolmate, Akakiy Akakievich, mockery of conscience,
incognito in Fame
incognito in Fame
From
Date
Body
VN’s poem Slava (“Fame,” 1942) begins:
И вот, как на колёсиках, вкатывается ко мне некто
восковой, поджарый, с копотью в красных ноздрях,
и сижу, и решить не могу: человек это
или просто так -- разговорчивый прах.
Как проситель из наглых, гроза общежитий,
как зловещий друг детства, как старший шпион
(шепелявым таким шепотком: а скажите,
что вы делали там-то?), как сон,
как палач, как шпион, как друг детства зловещий,
как в балканской новелле влиянье, как их,
символистов -- но хуже. Есть вещи, вещи,
которые... даже... (Акакий Акакиевич
любил, если помните, "плевелы речи",
и он как Наречье, мой гость восковой),
и сердце просится, и сердце мечется,
и я не могу. А его разговор
так и катится острою осыпью под гору,
и картавое, кроткое слушать должно
и заслушиваться господина бодрого,
оттого что без слов и без славы оно.
Как пародия совести в драме бездарной,
как палач и озноб, и последний рассвет --
о волна, поднимись, тишина благодарна
и за эту трёхсложную музыку.
And now there rolls in, as on casters, a character
waxlike, lean-loined, with red nostrils soot-stuffed
and I sit and cannot decide: is it human
or nothing special - just garrulous dust?
Like the blustering beggar, the pest of the poorhouse,
like an evil old schoolmate, like the head spy
(in that thick slurred murmur: “Say, what were you doing
in such and such place?”), like a dream,
like a spy, like a hangman, like an evil old schoolmate,
like the Influence on the Balkan Novella of - er -
the Symbolist School, only worse. There are matters, matters
which, so to speak, even… (Akakiy Akakievich
had a weakness, if you remember, for “weed words,”
and he’s like an Adverb, my waxy guest),
and my heart keeps pressing, my heart keeps tossing,
and I can’t any more – while his speech
fairly tumbles on downhill, like sharp loose gravel,
and the burry-R’d meek heart must harken to him,
aye, harken entranced to the buoyant gentleman,
because it has got no words and no fame.
Like a mockery of conscience in a cheap drama,
like a hangman, and shiverings, and the last dawn –
Oh, wave, swell up higher! The stillness is grateful
for the least bit of ternary music – No, gone!
In VN’s story Lik (1939) Oleg Petrovich Koldunov is Lik’s evil old schoolmate. Lik forgets at Koldunov’s the carton box containing his new shoes. When he remembers it, Lik (dying of a heart attack at the seaside) feels saved:
И странно: как только вспомнилось, образ оказался столь живительным, что сразу всё опростилось, и это Лика спасло, как иногда положение спасает его формулировка.
And as soon as he remembered it, this image proved so stimulating that immediately everything was simplified, and this saved Lik, in the same way as a situation is sometimes saved by its rational formulation.
In Gogol’s story Shinel’ (“The Carrick,” 1842) Akakiy Akakievich (whose old overcoat Petrovich refuses to repair) begins to see his situation when he formulates it:
Здесь только он начал собирать мысли, увидел в ясном и настоящем виде своё положение, стал разговаривать с собою уже не отрывисто, но рассудительно и откровенно, как с благоразумным приятелем, с которым можно поговорить о деле самом сердечном и близком. «Ну нет, — сказал Акакий Акакиевич, — теперь с Петровичем нельзя толковать: он теперь того... жена, видно, как-нибудь поколотила его. А вот я лучше приду к нему в воскресный день утром: он после канунешной субботы будет косить глазом и заспавшись, так ему нужно будет опохмелиться, а жена денег не даст, а в это время я ему гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и шинель тогда и того...»
There only, he finally began to collect his thoughts, and to see his situation in its clear and actual light, and to argue with himself, sensibly and frankly, as with a reasonable friend with whom one can discuss private and personal matters. "No," said Akakiy Akakievich, "it is impossible to reason with Petrovich now; he is that -- evidently his wife has been beating him. I'd better go to him on Sunday morning; after Saturday night he will be a little cross-eyed and sleepy, for he will want to get drunk, and his wife won't give him any money; and at such a time, a ten-kopek piece in his hand will -- he will become more fit to reason with, and then the cloak, and that --"
Akakiy Akakievich’s surname, Bashmachkin, comes from bashmak (shoe). Lik’s new white shoes in which Koldunov shoots himself dead (as imagined by Lik) bring to mind Akakiy Akakievich’s new overcoat stolen by the thief. Lik bought the shoes in order to sport them in the second act of The Abyss, a cheap drama in which Lik plays Igor, a young Russian.
In Razvyazka Revizora (“The Dénouement of The Inspector,” 1846) Gogol explains Khlestakov (the main character in The Inspector, 1836) as man’s corrupt conscience made flesh, while the arrival of the genuine inspector at the end of the play represents our true conscience awakened at the point of death, to face the Last Judgment.
In VN’s story Lik mentally compares himself to Molière:
И обо всём этом думая, Лик почему-то себе представлял, что когда он умрёт от разрыва сердца, а умрёт он скоро, то это непременно будет на сцене, как было с бедным, лающим Мольером, но что смерти он не заметит, а перейдёт в жизнь случайной пьесы, вдруг по-новому расцветшей от его впадения в неё, а его улыбающийся труп будет лежать на подмостках, высунув конец одной ноги из-под складок опустившегося занавеса.
As he thought of all this, Lik imagined for some reason that when he died of a heart failure – and he would die soon – the attack would certainly come onstage, as it had been with poor Molière barking out his dog Latin among the doctors; but that he would not notice his death, crossing over instead into the actual world of a chance play, now blooming anew because of his arrival, while his smiling corpse lay on the boards, the toe of one foot protruding from beneath the folds of the lowered curtain.
In his memoir essay Moyo znakomstvo s Gogolem (“My Acquaintance with Gogol,” 1862) L. I. Arnoldi compares Gogol to Molière who read his comedies, before they were staged, to his kukharka (female cook) :
Слушая Гоголя, я невольно вспомнил о кухарке Мольера.
Like Kulikov (presumably, Lik’s real name), Gogol (the bird golden-eye) is an avian name. In Slava VN (whose Russian penname was Sirin) says that to himself he appears as a wizard bird-headed:
Но воздушным мостом мое слово изогнуто
через мир, и чредой спицевидных теней
без конца по нему прохожу я инкогнито
в полыхающий сумрак отчизны моей.
Я божком себя вижу, волшебником с птичьей
головой, в изумрудных перчатках, в чулках
из лазурных чешуй. Прохожу. Перечтите
и остановитесь на этих строках.
But my word, curved to form an aerial viaduct,
spans the world and across in a strobe-effect spin
of spokes I keep endlessly passing incognito
into the flame-licked night of my native land.
To myself I appear as an idol, a wizard
bird-headed, emerald gloved, dressed in tights
made of bright-blue scales. I pass by. Reread it
and pause for a moment to ponder these lines.
In Gogol’s comedy the inspector from St. Petersburg is coming incognito:
Городничий. Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор.
Аммос Федорович. Как ревизор?
Артемий Филиппович. Как ревизор?
Городничий. Ревизор из Петербурга, инкогнито. И ещё с секретным предписаньем.
Town Mayor. I have called you together, gentlemen, to tell you an unpleasant piece of news. An Inspector-General is coming.
Ammos Fyodorovich. What, an Inspector-General?
Artemiy Fillipovich. What, an Inspector-General?
Town Mayor. Yes, an Inspector from St. Petersburg, incognito. And with secret instructions, too. (Act One, scene I)
In my previous post there is a bad misprint: отчаянной (the epithet in the closing line of Tyutchev’s poem “Pevuchest’ est’ v morskikh volnakh…”) should be отчаянный.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
И вот, как на колёсиках, вкатывается ко мне некто
восковой, поджарый, с копотью в красных ноздрях,
и сижу, и решить не могу: человек это
или просто так -- разговорчивый прах.
Как проситель из наглых, гроза общежитий,
как зловещий друг детства, как старший шпион
(шепелявым таким шепотком: а скажите,
что вы делали там-то?), как сон,
как палач, как шпион, как друг детства зловещий,
как в балканской новелле влиянье, как их,
символистов -- но хуже. Есть вещи, вещи,
которые... даже... (Акакий Акакиевич
любил, если помните, "плевелы речи",
и он как Наречье, мой гость восковой),
и сердце просится, и сердце мечется,
и я не могу. А его разговор
так и катится острою осыпью под гору,
и картавое, кроткое слушать должно
и заслушиваться господина бодрого,
оттого что без слов и без славы оно.
Как пародия совести в драме бездарной,
как палач и озноб, и последний рассвет --
о волна, поднимись, тишина благодарна
и за эту трёхсложную музыку.
And now there rolls in, as on casters, a character
waxlike, lean-loined, with red nostrils soot-stuffed
and I sit and cannot decide: is it human
or nothing special - just garrulous dust?
Like the blustering beggar, the pest of the poorhouse,
like an evil old schoolmate, like the head spy
(in that thick slurred murmur: “Say, what were you doing
in such and such place?”), like a dream,
like a spy, like a hangman, like an evil old schoolmate,
like the Influence on the Balkan Novella of - er -
the Symbolist School, only worse. There are matters, matters
which, so to speak, even… (Akakiy Akakievich
had a weakness, if you remember, for “weed words,”
and he’s like an Adverb, my waxy guest),
and my heart keeps pressing, my heart keeps tossing,
and I can’t any more – while his speech
fairly tumbles on downhill, like sharp loose gravel,
and the burry-R’d meek heart must harken to him,
aye, harken entranced to the buoyant gentleman,
because it has got no words and no fame.
Like a mockery of conscience in a cheap drama,
like a hangman, and shiverings, and the last dawn –
Oh, wave, swell up higher! The stillness is grateful
for the least bit of ternary music – No, gone!
In VN’s story Lik (1939) Oleg Petrovich Koldunov is Lik’s evil old schoolmate. Lik forgets at Koldunov’s the carton box containing his new shoes. When he remembers it, Lik (dying of a heart attack at the seaside) feels saved:
И странно: как только вспомнилось, образ оказался столь живительным, что сразу всё опростилось, и это Лика спасло, как иногда положение спасает его формулировка.
And as soon as he remembered it, this image proved so stimulating that immediately everything was simplified, and this saved Lik, in the same way as a situation is sometimes saved by its rational formulation.
In Gogol’s story Shinel’ (“The Carrick,” 1842) Akakiy Akakievich (whose old overcoat Petrovich refuses to repair) begins to see his situation when he formulates it:
Здесь только он начал собирать мысли, увидел в ясном и настоящем виде своё положение, стал разговаривать с собою уже не отрывисто, но рассудительно и откровенно, как с благоразумным приятелем, с которым можно поговорить о деле самом сердечном и близком. «Ну нет, — сказал Акакий Акакиевич, — теперь с Петровичем нельзя толковать: он теперь того... жена, видно, как-нибудь поколотила его. А вот я лучше приду к нему в воскресный день утром: он после канунешной субботы будет косить глазом и заспавшись, так ему нужно будет опохмелиться, а жена денег не даст, а в это время я ему гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и шинель тогда и того...»
There only, he finally began to collect his thoughts, and to see his situation in its clear and actual light, and to argue with himself, sensibly and frankly, as with a reasonable friend with whom one can discuss private and personal matters. "No," said Akakiy Akakievich, "it is impossible to reason with Petrovich now; he is that -- evidently his wife has been beating him. I'd better go to him on Sunday morning; after Saturday night he will be a little cross-eyed and sleepy, for he will want to get drunk, and his wife won't give him any money; and at such a time, a ten-kopek piece in his hand will -- he will become more fit to reason with, and then the cloak, and that --"
Akakiy Akakievich’s surname, Bashmachkin, comes from bashmak (shoe). Lik’s new white shoes in which Koldunov shoots himself dead (as imagined by Lik) bring to mind Akakiy Akakievich’s new overcoat stolen by the thief. Lik bought the shoes in order to sport them in the second act of The Abyss, a cheap drama in which Lik plays Igor, a young Russian.
In Razvyazka Revizora (“The Dénouement of The Inspector,” 1846) Gogol explains Khlestakov (the main character in The Inspector, 1836) as man’s corrupt conscience made flesh, while the arrival of the genuine inspector at the end of the play represents our true conscience awakened at the point of death, to face the Last Judgment.
In VN’s story Lik mentally compares himself to Molière:
И обо всём этом думая, Лик почему-то себе представлял, что когда он умрёт от разрыва сердца, а умрёт он скоро, то это непременно будет на сцене, как было с бедным, лающим Мольером, но что смерти он не заметит, а перейдёт в жизнь случайной пьесы, вдруг по-новому расцветшей от его впадения в неё, а его улыбающийся труп будет лежать на подмостках, высунув конец одной ноги из-под складок опустившегося занавеса.
As he thought of all this, Lik imagined for some reason that when he died of a heart failure – and he would die soon – the attack would certainly come onstage, as it had been with poor Molière barking out his dog Latin among the doctors; but that he would not notice his death, crossing over instead into the actual world of a chance play, now blooming anew because of his arrival, while his smiling corpse lay on the boards, the toe of one foot protruding from beneath the folds of the lowered curtain.
In his memoir essay Moyo znakomstvo s Gogolem (“My Acquaintance with Gogol,” 1862) L. I. Arnoldi compares Gogol to Molière who read his comedies, before they were staged, to his kukharka (female cook) :
Слушая Гоголя, я невольно вспомнил о кухарке Мольера.
Like Kulikov (presumably, Lik’s real name), Gogol (the bird golden-eye) is an avian name. In Slava VN (whose Russian penname was Sirin) says that to himself he appears as a wizard bird-headed:
Но воздушным мостом мое слово изогнуто
через мир, и чредой спицевидных теней
без конца по нему прохожу я инкогнито
в полыхающий сумрак отчизны моей.
Я божком себя вижу, волшебником с птичьей
головой, в изумрудных перчатках, в чулках
из лазурных чешуй. Прохожу. Перечтите
и остановитесь на этих строках.
But my word, curved to form an aerial viaduct,
spans the world and across in a strobe-effect spin
of spokes I keep endlessly passing incognito
into the flame-licked night of my native land.
To myself I appear as an idol, a wizard
bird-headed, emerald gloved, dressed in tights
made of bright-blue scales. I pass by. Reread it
and pause for a moment to ponder these lines.
In Gogol’s comedy the inspector from St. Petersburg is coming incognito:
Городничий. Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор.
Аммос Федорович. Как ревизор?
Артемий Филиппович. Как ревизор?
Городничий. Ревизор из Петербурга, инкогнито. И ещё с секретным предписаньем.
Town Mayor. I have called you together, gentlemen, to tell you an unpleasant piece of news. An Inspector-General is coming.
Ammos Fyodorovich. What, an Inspector-General?
Artemiy Fillipovich. What, an Inspector-General?
Town Mayor. Yes, an Inspector from St. Petersburg, incognito. And with secret instructions, too. (Act One, scene I)
In my previous post there is a bad misprint: отчаянной (the epithet in the closing line of Tyutchev’s poem “Pevuchest’ est’ v morskikh volnakh…”) should be отчаянный.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L