Subject
Lesser Lethe & Angelique in Lik
From
Date
Body
Есть пьеса "Бездна" (L'Abîme) известного французского писателя Suire. Она уже сошла со сцены, прямо в Малую Лету (т. е. в ту, которая обслуживает театр,-- речка, кстати сказать, не столь безнадежная, как главная, с менее крепким раствором забвения, так что режиссёрская удочка иное ещё вылавливает спустя много лет). В этой пьесе, по существу идиотской, даже идеально идиотской, иначе говоря -- идеально построенной на прочных условностях общепринятой драматургии, трактуется страстной путь пожилой женщины, доброй католички и землевладелицы, вдруг загоревшейся греховной страстью к молодому русскому, Igor, -- Игорю, случайно попавшему к ней в усадьбу и полюбившему её дочь Анжелику.
There is a play of the 1920s, called L'Abîme (The Abyss), by the well-known French author Suire. It has already passed from the stage straight into the Lesser Lethe (the one, that is, that serves the theater – a stream, incidentally, not quite as hopeless as the main river, and containing a weaker solution of oblivion, so that angling producers may still fish something out many years later). This play – essentially idiotic, even ideally idiotic, or, putting it another way, ideally constructed on the solid conventions of traditional dramaturgy – deals with the torments of a middle-aged, rich, and religious French lady suddenly inflamed by a sinful passion for a young Russian named Igor, who has turned up at her château and fallen in love with her daughter Angélique.
In the closing line of his poem Dekabrist (“Decembrist,” 1917) Mandelshtam mentions Leta (Lethe):
"Тому свидетельство языческий сенат,-
Сии дела не умирают"
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири,
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенётах,
Квадриги чёрные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.
Ещё волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства,
Но жертвы не хотят слепые небеса,
Вернее труд и постоянство.
Всё перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
"The pagan senate is your proof
That deeds like these will never die!"
He lit his pipe and wrapped his dressing gown around
While chess was being played nearby.
Ambitious dreams he'd traded for a hut
In Siberia's wild reaches,
And a fancy pipe between acid lips
That spoke truth in a sorrowful world.
And German oaks rustled for the first time,
While Europe wept in snares,
And black teams of four reared up
On crossroads of triumph.
Punch used to burn blue in their glasses,
And accompanied by the samovar's hiss
A friend from the Rhine,
A freedom-loving guitar, murmured softly.
Lively voices would still get exercised
About society's sweet freedom.
But blind heaven, rejecting sacrifice,
Prefers hard work and loyalty.
All is muddled, and there's no one to recount
That everything grows gradually cold,
All is muddled, yet how lovely to repeat:
O, Russia, Lethe, Lorelei.
The last chapter of G. Ivanov’s “memoirs” Kitayskie teni (“Chinese Shadows,” 1924-30) is dedicated to Mandelshtam. Kitayskie teni bring to mind kitayskaya tsarevna (the Chinese princess), as Angelica is called in Canto XXIII, Ott. 102, of Ariosto’s Orlando furioso translated by Pushkin:
Гуляя, он на деревах
Повсюду надписи встречает.
Он с изумленьем в сих чертах
Знакомый почерк замечает;
Невольный страх его влечёт,
Он руку милой узнаёт...
И в самом деле в жар полдневный
Медор с китайскою царевной
Из хаты пастыря сюда
Сам друг являлся иногда.
Орланд их имена читает
Соединённы вензелом;
Их буква каждая гвоздём
Герою сердце пробивает.
Стараясь разум усыпить,
Он сам с собою лицемерит,
Не верить хочет он, хоть верит,
Он силится вообразить,
Что вензеля в сей роще дикой
Начертаны все — может быть —
Другой, не этой Анджеликой.
Every letter of Medoro’s and Angelica’s names connected by the monogram pierces Orlando’s heart gvozdyom (with a nail). As he speaks to Lik, Koldunov mentions gvozd’ (the nail):
“Всё, значит, и объяснилось, эврика, эврика, карта бита, гвоздь вбит, хребет перебит...”
“Everything is explained – eureka, eureka! The card is trumped, the nail is in, the beast is butchered!”
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
There is a play of the 1920s, called L'Abîme (The Abyss), by the well-known French author Suire. It has already passed from the stage straight into the Lesser Lethe (the one, that is, that serves the theater – a stream, incidentally, not quite as hopeless as the main river, and containing a weaker solution of oblivion, so that angling producers may still fish something out many years later). This play – essentially idiotic, even ideally idiotic, or, putting it another way, ideally constructed on the solid conventions of traditional dramaturgy – deals with the torments of a middle-aged, rich, and religious French lady suddenly inflamed by a sinful passion for a young Russian named Igor, who has turned up at her château and fallen in love with her daughter Angélique.
In the closing line of his poem Dekabrist (“Decembrist,” 1917) Mandelshtam mentions Leta (Lethe):
"Тому свидетельство языческий сенат,-
Сии дела не умирают"
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири,
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенётах,
Квадриги чёрные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.
Ещё волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства,
Но жертвы не хотят слепые небеса,
Вернее труд и постоянство.
Всё перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
"The pagan senate is your proof
That deeds like these will never die!"
He lit his pipe and wrapped his dressing gown around
While chess was being played nearby.
Ambitious dreams he'd traded for a hut
In Siberia's wild reaches,
And a fancy pipe between acid lips
That spoke truth in a sorrowful world.
And German oaks rustled for the first time,
While Europe wept in snares,
And black teams of four reared up
On crossroads of triumph.
Punch used to burn blue in their glasses,
And accompanied by the samovar's hiss
A friend from the Rhine,
A freedom-loving guitar, murmured softly.
Lively voices would still get exercised
About society's sweet freedom.
But blind heaven, rejecting sacrifice,
Prefers hard work and loyalty.
All is muddled, and there's no one to recount
That everything grows gradually cold,
All is muddled, yet how lovely to repeat:
O, Russia, Lethe, Lorelei.
The last chapter of G. Ivanov’s “memoirs” Kitayskie teni (“Chinese Shadows,” 1924-30) is dedicated to Mandelshtam. Kitayskie teni bring to mind kitayskaya tsarevna (the Chinese princess), as Angelica is called in Canto XXIII, Ott. 102, of Ariosto’s Orlando furioso translated by Pushkin:
Гуляя, он на деревах
Повсюду надписи встречает.
Он с изумленьем в сих чертах
Знакомый почерк замечает;
Невольный страх его влечёт,
Он руку милой узнаёт...
И в самом деле в жар полдневный
Медор с китайскою царевной
Из хаты пастыря сюда
Сам друг являлся иногда.
Орланд их имена читает
Соединённы вензелом;
Их буква каждая гвоздём
Герою сердце пробивает.
Стараясь разум усыпить,
Он сам с собою лицемерит,
Не верить хочет он, хоть верит,
Он силится вообразить,
Что вензеля в сей роще дикой
Начертаны все — может быть —
Другой, не этой Анджеликой.
Every letter of Medoro’s and Angelica’s names connected by the monogram pierces Orlando’s heart gvozdyom (with a nail). As he speaks to Lik, Koldunov mentions gvozd’ (the nail):
“Всё, значит, и объяснилось, эврика, эврика, карта бита, гвоздь вбит, хребет перебит...”
“Everything is explained – eureka, eureka! The card is trumped, the nail is in, the beast is butchered!”
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L