Subject
Odon & Nodo in Pale Fire; microscopic point of euphorion in Ada;
St. Algebra & Rigor Mortis in Lolita
St. Algebra & Rigor Mortis in Lolita
From
Date
Body
The characters in VN’s novel Pale Fire (1962) include Odon (pseudonym of
Donald O'Donnell, b. 1915, world-famous actor and Zemblan patriot) and his
half-brother Nodo (b. 1916, son of Leopold O'Donnell and of a Zemblan boy
impersonator; a cardsharp and despicable traitor). Odon = Nodo = odno (neut.
of odin, “one”). In his book Tayna tryokh: Egipet i Vavilon (“The Secret of
Three: Egypt and Babylon,” 1925) Merezhkovski says that Trinity existed even
before Christianity and mentions Tri (Three) who are Odno (One):
Нелюдим священный остров Самофракия: отвесные кручи его оглашаются только
криками чаек да шумом седых бурунов, гонимых ветром от Пропондиты. В
незапамятной древности, со стен Илиона, ещё неразрушенных, можно было
видеть, как возносится жертвенный дым с острова. Там, на высях гор,
совершались таинства Великим Богам, Кабирам.
Их было трое: Большой, Средний и Малый – Отец, Мать и Сын.
«И было ночью видение Павлу: предстал некий муж, Македонян, прося его и
говоря: приди в Македонию и помоги нам. После сего видения тотчас мы
положили отправиться в Македонию, заключая, что призывал нас Господь
благовествовать там. Итак, отправившись из Троады, мы прямо прибыли в
Самофракию» (Деян. XVI, 9 – 11).
Может быть, расспрашивая о Самофракийских таинствах, апостол Павел с
удивлением узнал кое-что о Трёх в Одном Боге неведомом. Орфики называли
Кабиров тремя именами или одним в трёх: Аксиер, Аксиокерса, Аксиокерс: Отец
Небесный Зевс, Мать Земля Деметра, и Сын Земли и Неба Дионис. И в
Елевзинских таинствах те же Трое, только в ином сочетании: Отец Дионис, Мать
Деметра и Сын Иакх.
Но уже и орфики (V–VI века) их древних имён не помнили. Может быть, впрочем,
у них и не было имени, ни даже образа. Ничего о них люди не знали – знали
только, что их Три, что эти Три – Одно. (“The Divine Trefoil,” II)
The three main characters in Pale Fire, the poet Shade, his commentator
Kinbote (who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled
king of Zembla) and his killer Gradus seem to represent three different
aspects of Professor Vsevolod Botkin’s personality. The surname Botkin
enters into a palindromic association with nikto (nobody). Nik. T-o was
Innokentiy Annenski’s penname. Annenski is the author of Kiparisovyi larets
(“The Cypress Chest,” 1910), a posthumous collection of poetry that consists
of Trilisniki (Trefoils), the small cycles of three poems each. In the
epigraph to “The Secret of Three” Merezhkovski mentions Bozhestvennyi
Trilistnik (the Divine Trefoil):
Слава Пресвятой Троице! Слава
Отцу, Сыну и Духу! Слава
Божественному Трилистнику!
“The Divine Trefoil” is one of the chapters in Merezhkovski’s book. In the
next chapter, Odin, dva i tri (“One, Two and Three”), Merezhkovski says that
our name is Odysseus’ cruel joke at Polyphemus (the Cyclops in Homer’s
Odysseus), Ya – Nikto (“I am Nobody”):
Имя наше – злая шутка Одиссея над Полифемом: «Я – Никто».
Люди умирают – пустые личины сыплются с человечества, как сухие листья с
дерева, и обнажается чёрный, страшный ствол – Никто. (VI)
Merezhkovski compares mankind to a tree whose leaves are people. When men
die, their empty masks fall like dry leaves from the tree. In his poem Na
dreve chelovechestva vysokom… (“On the high tree of mankind…” 1832) Tyutchev
compares Goethe to the best leaf on humanity’s high tree:
На древе человечества высоком
Ты лучшим был его листом,
Воспитанный его чистейшим соком,
Развит чистейшим солнечным лучом!
С его великою душою
Созвучней всех, на нём ты трепетал!
Пророчески беседовал с грозою
Иль весело с зефирами играл!
Не поздний вихрь, не бурный ливень летний
Тебя сорвал с родимого сучка:
Был многих краше, многих долголетней
И сам собою пал – как из венка!
You were the best leaf
on humanity’s high tree,
nourished by its purest sap,
grown in the sun’s purest rays!
More harmonious than all
you shook with its great soul,
prophetically talking with storms,
happily playing with breezes!
Not a late wind, not late summer rain
tore you from your native branch.
Fairer than many, outliving so many,
you simply fell, like a leaf from a garland.
Na smert’ Gyote (“On the Death of Goethe,” 1832) is a poem by Baratynski. In
his essay “Pushkin” (1906) Merezhkovski mentions neyasnyi shyopot Sibilly
(Sybil’s unclear whisper) in Baratynski’s poetry that was turned into a
thunderous war cry by Leo Tolstoy:
Наконец, сомнения в благах западной культуры - неясный шёпот Сибиллы у
Баратынского - Лев Толстой превратил в громовый воинственный клич; любовь к
природе Лермонтова, его песни о безучастной красоте моря и неба - "в четыре
упряжки", в полевую работу; христианство Достоевского и Гоголя, далёкое от
действительной жизни, священный огонь, пожиравший их сердца - в страшный
циклопический молот, направленный против главных устоев современного
общества.
The characters in Pale Fire include Sybil Shade, the poet’s wife whose real
name seems to be Sofia Botkin (born Lastochkin). Sofia was the name of Leo
Tolstoy’s wife. Lastochki (“The Swallows,” 1884) is a poem by Fet, Tolstoy’s
friend who married Maria Botkin, and a poem (1895) by Merezhkovski.
According to Merezhkovski, Tolstoy (who, like Goethe, died at the age of
eighty-two) turned Lermontov’s love of nature, his songs about the
indifferent beauty of sea and sky into chetyre upryazhki (four horse teams),
the field work of peasants. In his essay on Pushkin Merezhkovski points out
that the Russian poet is closer to Goethe, than to Byron and mentions
Euphorion (Faust’s son in Goethe’s Faust):
С этой точки зрения становится вполне ясной ошибка тех, которые ставят
Пушкина в связь не с Гёте, а с Байроном. Правда, Байрон увеличил силы
Пушкина, но не иначе как побеждённый враг увеличивает силы победителя.
Пушкин поглотил Евфориона, преодолел его крайности, его разлад, претворил
его в своём сердце, и устремился дальше, выше — в те ясные сферы
всеобъемлющей гармонии, куда звал Гёте и куда за Гёте никто не имел силы
пойти, кроме Пушкина.
In VN’s novel Ada (1969) Dick C. (a cardsharp with whom Van plays poker at
Chose, Van’s and Dick’s English University, and whom Van meets again in
Monte Carlo) mentions a microscopic point of euphorion, a precious metal:
‘Van,’ he cried, ‘I’ve given up all that looking-glass dung, congratulate
me! Listen: the only safe way is to mark ‘em! Wait, that’s not all, can you
imagine, they’ve invented a microscopic — and I mean microscopic — point of
euphorion, a precious metal, to insert under your thumbnail, you can’t see
it with the naked eye, but one minuscule section of your monocle is made to
magnify the mark you make with it, like killing a flea, on one card after
another, as they come along in the game, that’s the beauty of it, no
preparations, no props, nothing! Mark ‘em! Mark ‘em!’ good Dick was still
shouting, as Van walked away. (1.28)
In “The Secret of Three” Merezhkovki quotes the epilogue of Dostoevski’s
Prestuplenie i nakazanie (“Crime and Punishments,” 1866), a passage in which
the new trichinas, microscopic creatures, are mentioned:
Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в
тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди,
принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но
никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине,
как считали эти зараженные…
Some new trichinas, microscopic creatures, were attacking the bodies of men,
but these creatures were endowed with intelligence and will. Men attacked by
them became at once mad and furious. But never had men considered themselves
so intellectual and so completely in possession of the truth as these
sufferers, never had they considered their decisions, their scientific
conclusions, their moral convictions so infallible.
The characters of Dostoevski’s novel include Sofia Semyonovna (Sonya)
Marmeladov, a virtuous prostitute who follows Raskolnikov to Siberia. In a
letter of October 31, 1838, to his brother Dostoevski twice mentions gradus
(degree):
Друг мой! Ты философствуешь как поэт. И как не ровно выдерживает душа градус
вдохновенья, так не ровна, не верна и твоя философия. Чтоб больше знать,
надо меньше чувствовать, и обратно, правило опрометчивое, бред сердца.
Философию не надо полагать простой математической задачей, где неизвестное —
природа... Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает Бога,
след<овательно>, исполняет назначенье философии. След<овательно>,
поэтический восторг есть восторг философии... След<овательно>, философия
есть та же поэзия, только высший градус её!..
In the same letter to his brother Dostoevski says that it is sad to live
without nadezhda (hope) and compares himself to the hero of Byron’s poem The
Prisoner of Chillon (1816):
Брат, грустно жить без надежды... Смотрю вперед, и будущее меня ужасает... Я
ношусь в какой-то холодной, полярной атмосфере, куда не заползал луч
солнечный... Я давно не испытывал взрывов вдохновенья... зато часто бываю и
в таком состоянье, как, помнишь, Шильонский узник после смерти братьев в
темнице...
Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death
of his daughter Nadezhda (Hazel Shade of Kinbote’s commentary). In his poem
Net, ya ne Bayron, ya drugoy… (“No, I’m not Byron, I’m another…” 1832)
Lermontov mentions nadezhd razbitykh gruz (the load of broken hopes) lying
in his soul as in an ocean. The poem’s last word is nikto:
Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей как в океане
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? кто
Толпе мои расскажет думы?
Я - или бог - или никто!
In the same letter of Oct. 31, 1838 (Dostoevski’s seventeenth birthday),
Dostoevski says that he failed his algebra examination:
До сих пор я не знал, что значит оскорблённое самолюбие. Я бы краснел, ежели
бы это чувство овладело мною... но знаешь? Хотелось бы раздавить весь мир за
один раз... Я потерял, убил столько дней до экзамена, заболел, похудел,
выдержал экзамен отлично в полной силе и объёме этого слова и остался... Так
хотел один преподающий (алгебры), которому я нагрубил в продолженье года и
который нынче имел подлость напомнить мне это, объясняя причину, отчего
остался я...
In VN’s novel Lolita (1955) Humbert Humbert is afraid that Charlotte
(Lolita’s mother) will send Lolita to St. Algebra. In “The Secret of Three”
Merezhkovski mentions algebra v religii (algebra in religion):
Можно говорить о Тайне Трёх или огненно-пророчески – но кто сейчас пророк –
или алгебраически-холодно, помня, что алгебра в религии – то же, что сухой
колос для умирающих от голода или спектральный анализ для потухшей звезды –
погибшего мира.
Вот алгебраическая формула Шеллинга.
В Боге три начала: первое, отрицающее или замыкающее — „огнь закона“, гнев;
второе, утверждающее или расширяющее — „веяние тихого ветра“, любовь; и
третье, соединяющее два первых. Нет, Да, Да и Нет.
- А = Отец.
+ А = Сын.
± А = Дух.
Это просто, как небо, и этим очерчен круг нашего знания, как круг земли —
чертою неба. Это люди знали от начала и больше не узнают до конца. (“The
Divine Trefoil,” IX)
The characters in Lolita include Rev. Rigger, a teacher at Beardsley School
whom the girls call Rigor Mortis (“stiffness of death”). In Pushkin’s little
tragedy “Mozart and Salieri” (1830) Salieri says that he cut up the music
like a corpse and measured harmony by algebra, and Mozart uses the phrase
nikto b (none would). Nikto b is Botkin in reverse.
Lolita and Van Veen (the narrator and main character in Ada) were born on
January 1. Gradus kills Shade on July 21, Ada’s birthday in Ada. Shade
shares with Kinbote and Gradus his birthday: July 5. Like Odon, Kinbote and
Gradus were born in 1915; Shade (who was born in 1898) is seventeen years
their senior. Nodo is a year younger than Odon. In Lolita Clare Quilty (the
playwright who was born in 1911 and who is “clearly guilty”) is a year
younger than Humbert Humbert (who was born in 1910, the year of Tolstoy’s
death). At the end of his Commentary Kinbote says that he may cook up a
stage play:
God will help me, I trust, to rid myself of any desire to follow the example
of the other two characters in this work. I shall continue to exist. I may
assume other disguises, other forms, but I shall try to exist. I may turn up
yet, on another campus, as an old, happy, health heterosexual Russian, a
writer in exile, sans fame, sans future, sans audience, sans anything but
his art. I may join forces with Odon in a new motion picture: Escape from
Zembla (ball in the palace, bomb in the palace square). I may pander to the
simple tastes of theatrical critics and cook up a stage play, an
old-fashioned melodrama with three principles: a lunatic who intends to kill
an imaginary king, another lunatic who imagines himself to be that king, and
a distinguished old poet who stumbles by chance into the line of fire, and
perishes in the clash between the two figments. Oh, I may do many things!
History permitting, I may sail back to my recovered kingdom, and with a
great sob greet the gray coastline and the gleam of a roof in the rain. I
may huddle and groan in a madhouse. But whatever happens, wherever the scene
is laid, somebody, somewhere, will quietly set out--somebody has already set
out, somebody still rather far away is buying a ticket, is boarding a bus, a
ship, a plane, has landed, is walking toward a million photographers, and
presently he will ring at my door--a bigger, more respectable, more
competent Gradus. (note to Line 1000)
In Chapter Two (XIV: 5-7) of Eugene Onegin Pushkin says that we all expect
to be Napoleons and that the millions of two-legged creatures for us are
orudie odno (only tools):
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…
In his poem K moryu (“To the Sea,” 1824) composed in the last days of his
stay in Odessa Pushkin pairs Napoleon with Byron. In an epigram on Count
Vorontsov (the Governor of New Russia who was Pushkin’s chief in Odessa) the
poet says that there is a hope that one day “half-milord, half-merchant,
etc.” will be full at last. There is a hope that, when Kinbote completes his
work on Shade’s poem and commits suicide (on October 19, 1959, the
anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin will be full again.
In “The Secret of Three” Merezhkovski quotes Goethe who in “Conversations
with Eckermann” says that three will never be one:
«Нет, никогда не будет три одно!» – смеётся, кощунствует Гёте (Разговоры с
Эккерманом).
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Donald O'Donnell, b. 1915, world-famous actor and Zemblan patriot) and his
half-brother Nodo (b. 1916, son of Leopold O'Donnell and of a Zemblan boy
impersonator; a cardsharp and despicable traitor). Odon = Nodo = odno (neut.
of odin, “one”). In his book Tayna tryokh: Egipet i Vavilon (“The Secret of
Three: Egypt and Babylon,” 1925) Merezhkovski says that Trinity existed even
before Christianity and mentions Tri (Three) who are Odno (One):
Нелюдим священный остров Самофракия: отвесные кручи его оглашаются только
криками чаек да шумом седых бурунов, гонимых ветром от Пропондиты. В
незапамятной древности, со стен Илиона, ещё неразрушенных, можно было
видеть, как возносится жертвенный дым с острова. Там, на высях гор,
совершались таинства Великим Богам, Кабирам.
Их было трое: Большой, Средний и Малый – Отец, Мать и Сын.
«И было ночью видение Павлу: предстал некий муж, Македонян, прося его и
говоря: приди в Македонию и помоги нам. После сего видения тотчас мы
положили отправиться в Македонию, заключая, что призывал нас Господь
благовествовать там. Итак, отправившись из Троады, мы прямо прибыли в
Самофракию» (Деян. XVI, 9 – 11).
Может быть, расспрашивая о Самофракийских таинствах, апостол Павел с
удивлением узнал кое-что о Трёх в Одном Боге неведомом. Орфики называли
Кабиров тремя именами или одним в трёх: Аксиер, Аксиокерса, Аксиокерс: Отец
Небесный Зевс, Мать Земля Деметра, и Сын Земли и Неба Дионис. И в
Елевзинских таинствах те же Трое, только в ином сочетании: Отец Дионис, Мать
Деметра и Сын Иакх.
Но уже и орфики (V–VI века) их древних имён не помнили. Может быть, впрочем,
у них и не было имени, ни даже образа. Ничего о них люди не знали – знали
только, что их Три, что эти Три – Одно. (“The Divine Trefoil,” II)
The three main characters in Pale Fire, the poet Shade, his commentator
Kinbote (who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled
king of Zembla) and his killer Gradus seem to represent three different
aspects of Professor Vsevolod Botkin’s personality. The surname Botkin
enters into a palindromic association with nikto (nobody). Nik. T-o was
Innokentiy Annenski’s penname. Annenski is the author of Kiparisovyi larets
(“The Cypress Chest,” 1910), a posthumous collection of poetry that consists
of Trilisniki (Trefoils), the small cycles of three poems each. In the
epigraph to “The Secret of Three” Merezhkovski mentions Bozhestvennyi
Trilistnik (the Divine Trefoil):
Слава Пресвятой Троице! Слава
Отцу, Сыну и Духу! Слава
Божественному Трилистнику!
“The Divine Trefoil” is one of the chapters in Merezhkovski’s book. In the
next chapter, Odin, dva i tri (“One, Two and Three”), Merezhkovski says that
our name is Odysseus’ cruel joke at Polyphemus (the Cyclops in Homer’s
Odysseus), Ya – Nikto (“I am Nobody”):
Имя наше – злая шутка Одиссея над Полифемом: «Я – Никто».
Люди умирают – пустые личины сыплются с человечества, как сухие листья с
дерева, и обнажается чёрный, страшный ствол – Никто. (VI)
Merezhkovski compares mankind to a tree whose leaves are people. When men
die, their empty masks fall like dry leaves from the tree. In his poem Na
dreve chelovechestva vysokom… (“On the high tree of mankind…” 1832) Tyutchev
compares Goethe to the best leaf on humanity’s high tree:
На древе человечества высоком
Ты лучшим был его листом,
Воспитанный его чистейшим соком,
Развит чистейшим солнечным лучом!
С его великою душою
Созвучней всех, на нём ты трепетал!
Пророчески беседовал с грозою
Иль весело с зефирами играл!
Не поздний вихрь, не бурный ливень летний
Тебя сорвал с родимого сучка:
Был многих краше, многих долголетней
И сам собою пал – как из венка!
You were the best leaf
on humanity’s high tree,
nourished by its purest sap,
grown in the sun’s purest rays!
More harmonious than all
you shook with its great soul,
prophetically talking with storms,
happily playing with breezes!
Not a late wind, not late summer rain
tore you from your native branch.
Fairer than many, outliving so many,
you simply fell, like a leaf from a garland.
Na smert’ Gyote (“On the Death of Goethe,” 1832) is a poem by Baratynski. In
his essay “Pushkin” (1906) Merezhkovski mentions neyasnyi shyopot Sibilly
(Sybil’s unclear whisper) in Baratynski’s poetry that was turned into a
thunderous war cry by Leo Tolstoy:
Наконец, сомнения в благах западной культуры - неясный шёпот Сибиллы у
Баратынского - Лев Толстой превратил в громовый воинственный клич; любовь к
природе Лермонтова, его песни о безучастной красоте моря и неба - "в четыре
упряжки", в полевую работу; христианство Достоевского и Гоголя, далёкое от
действительной жизни, священный огонь, пожиравший их сердца - в страшный
циклопический молот, направленный против главных устоев современного
общества.
The characters in Pale Fire include Sybil Shade, the poet’s wife whose real
name seems to be Sofia Botkin (born Lastochkin). Sofia was the name of Leo
Tolstoy’s wife. Lastochki (“The Swallows,” 1884) is a poem by Fet, Tolstoy’s
friend who married Maria Botkin, and a poem (1895) by Merezhkovski.
According to Merezhkovski, Tolstoy (who, like Goethe, died at the age of
eighty-two) turned Lermontov’s love of nature, his songs about the
indifferent beauty of sea and sky into chetyre upryazhki (four horse teams),
the field work of peasants. In his essay on Pushkin Merezhkovski points out
that the Russian poet is closer to Goethe, than to Byron and mentions
Euphorion (Faust’s son in Goethe’s Faust):
С этой точки зрения становится вполне ясной ошибка тех, которые ставят
Пушкина в связь не с Гёте, а с Байроном. Правда, Байрон увеличил силы
Пушкина, но не иначе как побеждённый враг увеличивает силы победителя.
Пушкин поглотил Евфориона, преодолел его крайности, его разлад, претворил
его в своём сердце, и устремился дальше, выше — в те ясные сферы
всеобъемлющей гармонии, куда звал Гёте и куда за Гёте никто не имел силы
пойти, кроме Пушкина.
In VN’s novel Ada (1969) Dick C. (a cardsharp with whom Van plays poker at
Chose, Van’s and Dick’s English University, and whom Van meets again in
Monte Carlo) mentions a microscopic point of euphorion, a precious metal:
‘Van,’ he cried, ‘I’ve given up all that looking-glass dung, congratulate
me! Listen: the only safe way is to mark ‘em! Wait, that’s not all, can you
imagine, they’ve invented a microscopic — and I mean microscopic — point of
euphorion, a precious metal, to insert under your thumbnail, you can’t see
it with the naked eye, but one minuscule section of your monocle is made to
magnify the mark you make with it, like killing a flea, on one card after
another, as they come along in the game, that’s the beauty of it, no
preparations, no props, nothing! Mark ‘em! Mark ‘em!’ good Dick was still
shouting, as Van walked away. (1.28)
In “The Secret of Three” Merezhkovki quotes the epilogue of Dostoevski’s
Prestuplenie i nakazanie (“Crime and Punishments,” 1866), a passage in which
the new trichinas, microscopic creatures, are mentioned:
Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в
тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди,
принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но
никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине,
как считали эти зараженные…
Some new trichinas, microscopic creatures, were attacking the bodies of men,
but these creatures were endowed with intelligence and will. Men attacked by
them became at once mad and furious. But never had men considered themselves
so intellectual and so completely in possession of the truth as these
sufferers, never had they considered their decisions, their scientific
conclusions, their moral convictions so infallible.
The characters of Dostoevski’s novel include Sofia Semyonovna (Sonya)
Marmeladov, a virtuous prostitute who follows Raskolnikov to Siberia. In a
letter of October 31, 1838, to his brother Dostoevski twice mentions gradus
(degree):
Друг мой! Ты философствуешь как поэт. И как не ровно выдерживает душа градус
вдохновенья, так не ровна, не верна и твоя философия. Чтоб больше знать,
надо меньше чувствовать, и обратно, правило опрометчивое, бред сердца.
Философию не надо полагать простой математической задачей, где неизвестное —
природа... Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает Бога,
след<овательно>, исполняет назначенье философии. След<овательно>,
поэтический восторг есть восторг философии... След<овательно>, философия
есть та же поэзия, только высший градус её!..
In the same letter to his brother Dostoevski says that it is sad to live
without nadezhda (hope) and compares himself to the hero of Byron’s poem The
Prisoner of Chillon (1816):
Брат, грустно жить без надежды... Смотрю вперед, и будущее меня ужасает... Я
ношусь в какой-то холодной, полярной атмосфере, куда не заползал луч
солнечный... Я давно не испытывал взрывов вдохновенья... зато часто бываю и
в таком состоянье, как, помнишь, Шильонский узник после смерти братьев в
темнице...
Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death
of his daughter Nadezhda (Hazel Shade of Kinbote’s commentary). In his poem
Net, ya ne Bayron, ya drugoy… (“No, I’m not Byron, I’m another…” 1832)
Lermontov mentions nadezhd razbitykh gruz (the load of broken hopes) lying
in his soul as in an ocean. The poem’s last word is nikto:
Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей как в океане
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? кто
Толпе мои расскажет думы?
Я - или бог - или никто!
In the same letter of Oct. 31, 1838 (Dostoevski’s seventeenth birthday),
Dostoevski says that he failed his algebra examination:
До сих пор я не знал, что значит оскорблённое самолюбие. Я бы краснел, ежели
бы это чувство овладело мною... но знаешь? Хотелось бы раздавить весь мир за
один раз... Я потерял, убил столько дней до экзамена, заболел, похудел,
выдержал экзамен отлично в полной силе и объёме этого слова и остался... Так
хотел один преподающий (алгебры), которому я нагрубил в продолженье года и
который нынче имел подлость напомнить мне это, объясняя причину, отчего
остался я...
In VN’s novel Lolita (1955) Humbert Humbert is afraid that Charlotte
(Lolita’s mother) will send Lolita to St. Algebra. In “The Secret of Three”
Merezhkovski mentions algebra v religii (algebra in religion):
Можно говорить о Тайне Трёх или огненно-пророчески – но кто сейчас пророк –
или алгебраически-холодно, помня, что алгебра в религии – то же, что сухой
колос для умирающих от голода или спектральный анализ для потухшей звезды –
погибшего мира.
Вот алгебраическая формула Шеллинга.
В Боге три начала: первое, отрицающее или замыкающее — „огнь закона“, гнев;
второе, утверждающее или расширяющее — „веяние тихого ветра“, любовь; и
третье, соединяющее два первых. Нет, Да, Да и Нет.
- А = Отец.
+ А = Сын.
± А = Дух.
Это просто, как небо, и этим очерчен круг нашего знания, как круг земли —
чертою неба. Это люди знали от начала и больше не узнают до конца. (“The
Divine Trefoil,” IX)
The characters in Lolita include Rev. Rigger, a teacher at Beardsley School
whom the girls call Rigor Mortis (“stiffness of death”). In Pushkin’s little
tragedy “Mozart and Salieri” (1830) Salieri says that he cut up the music
like a corpse and measured harmony by algebra, and Mozart uses the phrase
nikto b (none would). Nikto b is Botkin in reverse.
Lolita and Van Veen (the narrator and main character in Ada) were born on
January 1. Gradus kills Shade on July 21, Ada’s birthday in Ada. Shade
shares with Kinbote and Gradus his birthday: July 5. Like Odon, Kinbote and
Gradus were born in 1915; Shade (who was born in 1898) is seventeen years
their senior. Nodo is a year younger than Odon. In Lolita Clare Quilty (the
playwright who was born in 1911 and who is “clearly guilty”) is a year
younger than Humbert Humbert (who was born in 1910, the year of Tolstoy’s
death). At the end of his Commentary Kinbote says that he may cook up a
stage play:
God will help me, I trust, to rid myself of any desire to follow the example
of the other two characters in this work. I shall continue to exist. I may
assume other disguises, other forms, but I shall try to exist. I may turn up
yet, on another campus, as an old, happy, health heterosexual Russian, a
writer in exile, sans fame, sans future, sans audience, sans anything but
his art. I may join forces with Odon in a new motion picture: Escape from
Zembla (ball in the palace, bomb in the palace square). I may pander to the
simple tastes of theatrical critics and cook up a stage play, an
old-fashioned melodrama with three principles: a lunatic who intends to kill
an imaginary king, another lunatic who imagines himself to be that king, and
a distinguished old poet who stumbles by chance into the line of fire, and
perishes in the clash between the two figments. Oh, I may do many things!
History permitting, I may sail back to my recovered kingdom, and with a
great sob greet the gray coastline and the gleam of a roof in the rain. I
may huddle and groan in a madhouse. But whatever happens, wherever the scene
is laid, somebody, somewhere, will quietly set out--somebody has already set
out, somebody still rather far away is buying a ticket, is boarding a bus, a
ship, a plane, has landed, is walking toward a million photographers, and
presently he will ring at my door--a bigger, more respectable, more
competent Gradus. (note to Line 1000)
In Chapter Two (XIV: 5-7) of Eugene Onegin Pushkin says that we all expect
to be Napoleons and that the millions of two-legged creatures for us are
orudie odno (only tools):
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…
In his poem K moryu (“To the Sea,” 1824) composed in the last days of his
stay in Odessa Pushkin pairs Napoleon with Byron. In an epigram on Count
Vorontsov (the Governor of New Russia who was Pushkin’s chief in Odessa) the
poet says that there is a hope that one day “half-milord, half-merchant,
etc.” will be full at last. There is a hope that, when Kinbote completes his
work on Shade’s poem and commits suicide (on October 19, 1959, the
anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin will be full again.
In “The Secret of Three” Merezhkovski quotes Goethe who in “Conversations
with Eckermann” says that three will never be one:
«Нет, никогда не будет три одно!» – смеётся, кощунствует Гёте (Разговоры с
Эккерманом).
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L