Subject
mountain & window in The Waltz Invention; mountain,
August & window in The Luzhin Defense; August & chess Queen in
The Event
August & window in The Luzhin Defense; August & chess Queen in
The Event
From
Date
Body
At the beginning of VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) the Colonel tries to remove a speck from the eye of the Minister of War:
Кабинет военного министра. В окне вид на конусообразную гору. На сцене, в странных позах, военный министр и его личный секретарь.
Полковник. Закиньте голову ещё немножко. Да погодите -- не моргайте... Сейчас... Нет, так ничего не вижу. Ещё закиньте...
Министр. Я объясняю вам, что -- под верхним веком, под верхним, а вы почему-то лезете под нижнее.
Полковник. Все осмотрим. Погодите...
Министр. Гораздо левее... Совсем в углу... Невыносимая боль! Неужели вы не умеете вывернуть веко?
Полковник. Дайте-ка ваш платок. Мы это сейчас...
Министр. Простые бабы в поле умеют так лизнуть кончиком языка, что снимают сразу.
Полковник. Увы, я горожанин. Нет, по-моему -- всё чисто. Должно быть, давно выскочило, только пунктик ещё чувствителен.
Министр. А я вам говорю, что колет невыносимо.
Полковник. Посмотрю ещё раз, но мне кажется, что вам кажется.
Министр. Удивительно, какие у вас неприятные руки...
Полковник. Ну, хотите -- попробую языком?
Министр. Нет, -- гадко. Не мучьте меня.
Полковник. Знаете что? Садитесь иначе, так света будет больше. Да не трите, не трите, никогда не нужно тереть.
Министр. Э, стойте... Как будто действительно... Да! Полегчало.
Полковник. Ну и слава богу.
Министр. Вышло. Такое облегчение... Блаженство. Так о чём мы с вами говорили? (Act One)
When the speck is finally removed, the Minister of War feels oblegchenie (relief) and blazhenstvo (bliss). At the beginning of VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) oblegchenie is mentioned:
Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным. Его отец -- настоящий Лужин, пожилой Лужин, Лужин, писавший книги,-- вышел от него, улыбаясь, потирая руки, уже смазанные на ночь прозрачным английским кремом, и своей вечерней замшевой походкой вернулся к себе в спальню. Жена лежала в постели. Она приподнялась и спросила: "Ну что, как?" Он снял свой серый халат и ответил: "Обошлось. Принял спокойно. Ух... Прямо гора с плеч". "Как хорошо...-- сказала жена, медленно натягивая на себя шёлковое одеяло.-- Слава Богу, слава Богу..."
Это было и впрямь облегчение. Всё лето -- быстрое дачное лето, состоящее в общем из трёх запахов: сирень, сенокос, сухие листья -- все лето они обсуждали вопрос, когда и как перед ним открыться, и откладывали, откладывали, дотянули до конца августа.
What struck him most was the fact that from Monday on he would be Luzhin. His father — the real Luzhin, the elderly Luzhin, the writer of books — left the nursery with a smile, rubbing his hands (already smeared for the night with
transparent cold cream), and with his suede-slippered evening gait padded back to his bedroom. His wife lay in bed. She half raised herself and said: 'Well, how did it go?' He removed his gray dressing gown and replied: 'We managed. Took it calmly. Ouf... that's a real weight off my shoulders.' 'How nice...' said his wife, slowly drawing the silk blanket over her. 'Thank goodness, thank goodness...’
It was indeed a relief. The whole summer — a swift country summer consisting in the main of three smells: lilac, newmown hay, and dry leaves — the whole summer they had debated the question of when and how to tell him, and they
had kept putting it off so that it dragged on until the end of August. (chapter I)
The word blazhenstvo (bliss; joy) also occurs in VN’s novel:
И Лужин щекой тёрся об её плечо, и она смутно думала, что, вероятно, бывают ещё блаженства, кроме блаженства сострадания, но что до этого ей нет дела.
And Luzhin would rub his cheek on her shoulder, and she would think vaguely that there were probably greater joys than the joys of compassion, but that these were no concern of hers. (chapter XII)
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) the portrait painter Troshcheykin (Lyubov’s husband) mentions plechi (shoulders) and shchyoki (cheeks):
Трощейкин. Нам нужно бежать...
Любовь. Да, да, да!
Трощейкин. ...бежать, -- а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки. Я чувствую, что надвигается...
Любовь. Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!
Трощейкин. Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щёки. Люба, мы совершенно одни.
Любовь. Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня! (Act Two)
In “The Luzhin Defense” the hero’s father (who just told his son that on Monday he would start attending school) tells his wife that the boy took the news calmly and uses the phrase gora s plech (“a weight off my shoulders”). Gora is Russian for “mountain.” In “The Waltz Invention” konusoobraznaya gora (a conical mountain) can be seen in the windows of the Minister of War. To demonstrate the destructive power of his Telemort (or Telethanasia, a death machine) Waltz blows up this beautiful blue mountain.
The action in the novel begins in the last days of August, when the Luzhin family is about to move from the country to the city. In “The Event” the action takes place at the end of the summer, on the fiftieth birthday of Antonina Pavlovna Opoyashin (Lyubov’s and Vera’s mother), a lady writer. Asked by Lyubov’ what to buy for the tea party, Troshcheykin suggests that she should buy oranges, those that are sour but red and illumine the table at once:
Любовь. Я тебя не это спрашиваю, а что купить к чаю?
Трощейкин. Мне всё равно. Аб-со-лютно. Не хочу даже об этом думать. Купи что хочешь. Купи, скажем, земляничный торт... И побольше апельсинов, этих, знаешь, кислых, но красных: это сразу озаряет весь стол. Шампанское есть, а конфеты принесут гости.
Любовь. Интересно, где взять в августе апельсинов? Между прочим, вот всё, что у нас есть в смысле денег. В мясной должны... Марфе должны... Не вижу, как дотянем до следующей получки. (Act One)
Lyubov’ wonders where the oranges can be obtained in August. In “The Luzhin Defense” oranges are also mentioned:
Снег сеять перестал, небо в одном месте бледно посветлело, и там проплыл плоский, бескровный солнечный диск. «А знаете, мы сегодня пойдём так, направо, – предложила Лужина. – Мы, кажется, ещё там не проходили». «Апельсины», – сказал Лужин, указывая тростью на лоток. «Хотите купить? – спросила жена. – Смотрите, мелом на доске: сладкие, как сахар». «Апельсины», – повторил со вкусом Лужин и вспомнил при этом, как его отец утверждал, что, когда произносишь «лимон», делаешь поневоле длинное лицо, а когда говоришь «апельсин», – широко улыбаешься. Торговка ловко расправила отверстие бумажного мешочка и насовала в него холодных, щербато-красных шаров. Лужин на ходу стал чистить апельсин, морщась в предвидении того, что сок брызнет в глаза. Корки он положил в карман, так как они выглядели бы слишком ярко на снегу, да и, пожалуй, можно сделать из них варенье.
The light snow ceased to fall, a spot of sky gleamed through palely, and the flat, bloodless disk of the sun floated out. 'You know what, let's go to the right today,' suggested Mrs. Luzhin, 'We've never been that way, I believe.' 'Look, oranges,' said Luzhin with relish and recalled how his father had asserted that when you pronounce 'leemon' (lemon) in Russian, you involuntarily pull a long face, but when you say 'apelsin' (orange) — you give a broad smile, The salesgirl deftly spread the mouth of the paper bag and rammed the cold, pocked-red globes into it. Luzhin began to peel an orange as he walked, frowning in anticipation that the juice would squirt in his eye. He put the peel in his pocket, because it would have stood out too vividly on the snow, and because, perhaps, you could make jam with it. (chapter XIII)
Luzhin is a grandmaster who suffers a nervous breakdown and is forbidden to play chess. At the end of the novel Luzhin commits suicide falling to his death from the bathroom window:
Подняв руку, он рванул раму, и она отпахнулась. Чёрное небо. Оттуда, из этой холодной тьмы, донёсся голос жены, тихо сказал: «Лужин, Лужин». Он вспомнил, что подальше, полевее, находится окно спальни, из него-то и высунулся этот шепот. За дверью, меж тем, голоса и грохот росли, было там человек двадцать, должно быть, – Валентинов, Турати, старик с цветами, сопевший, крякавший, и еще, и еще, и все вместе чем-то били в дрожащую дверь. Квадратная ночь, однако, была ещё слишком высоко. Пригнув колено, Лужин втянул стул на комод. Стул стоял нетвердо, трудно было балансировать, все же Лужин полез. Теперь можно было свободно облокотиться о нижний край черной ночи. Он дышал так громко, что себя самого оглушал, и уже далеко, далеко были крики за дверью, но зато яснее был пронзительный голос, вырывавшийся из окна спальни. После многих усилий он оказался в странном и мучительном положении: одна нога висела снаружи, где была другая – неизвестно, а тело никак не хотело протиснуться. Рубашка на плече порвалась, все лицо было мокрое. Уцепившись рукой за что-то вверху, он боком пролез в пройму окна. Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он держался, – и спасен. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним.
Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» – заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было.
Raising a hand he jerked at the frame and it swung open. Black sky. Thence, out of this cold darkness, came the voice of his wife, saying softly: 'Luzhin, Luzhin.' He remembered that farther to the left was the bedroom window: it was from there this whisper had emerged. Meanwhile the voices and the crashing behind the door had grown in volume, there must have been around twenty people out there — Valentinov. Turati, the old gentleman with the bunch of flowers... They were sniffing and grunting, and more of them came, and all together they were beating with something against the shuddering door. The rectangular night, however, was still too high. Bending one knee, Luzhin hauled the chair onto the chest. The chair was unstable, it was difficult to balance, but still Luzhin climbed up. Now he could easily lean his elbows on the lower edge of the black night. He was breathing so loudly that he deafened himself, and now the cries behind the door were far, far away, but on the other hand the voice from the bedroom window was clearer, was bursting out with piercing force. After many efforts he found himself in a strange and mortifying position: one leg hung outside, and he did not know where the other one was, while his body would in no wise be squeezed through. His shirt had torn at the shoulder, his face was wet. Clutching with one hand at something overhead, he got through the window
sideways. Now both legs were hanging outside and he had only to let go of what he was holding on to — and he was saved. Before letting go he looked down. Some kind of hasty preparations were under way there: the window reflections
gathered together and leveled themselves out, the whole chasm was seen to divide into dark and pale squares, and at the instant when Luzhin unclenched his hand, at the instant when icy air gushed into his mouth, he saw exactly what kind of eternity was obligingly and inexorably spread out before him.
The door was burst in, 'Aleksandr Ivanovich, Aleksandr Ivanovich,' roared several voices.
But there was no Aleksandr Ivanovich. (chapter XIV)
Asking his mother-in-law why she invited the famous writer to her birthday party, Troshcheykin compares him to ferz’ (the chess Queen) and all other guests of Antonina Pavlovna, to peshki (the pawns):
Трощейкин. А вот почему вы, Антонина Павловна, пригласили нашего маститого? Всё ломаю себе голову над этим вопросом. На что он вам? И потом, нельзя так: один ферзь, а все остальные -- пешки.
Антонина Павловна. Вовсе не пешки. Мешаев, например.
Трощейкин. Мешаев? Ну, знаете...
Любовь. Мамочка, не отвечай ему, -- зачем?
Антонина Павловна. Я только хотела сказать, что Мешаев, например, обещал привести своего брата, оккультиста.
Трощейкин. У него брата нет. Это мистификация.
Антонина Павловна. Нет, есть. Но только он живёт всегда в деревне. Они даже близнецы.
Трощейкин. Вот разве что близнецы... (Act One)
According to Antonina Pavlovna, Meshaev is not a pawn at all. She adds that Meshaev promised to bring his brother, the occultist who lives in the country. It is Meshaev the Second, Antonina Pavlovna’s last guest, who at the end of the play reads Lyubov’s palm and casually says that Barbashin (the killer of whom Troshcheykin is mortally afraid but with whom Lyubov’ is still in love) left the city and went abroad forever:
Барбошин (протягивает ладонь). Прошу.
Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждёт удивительное, страшное, волшебное счастье...
Трощейкин. Тише! Мне кажется, кто-то позвонил... А?
Барбошин (суёт Мешаеву руку). Прошу.
Антонина Павловна. Нет, тебе почудилось. Бедный Алёша, бедный мой... Успокойся, милый.
Мешаев Второй (машинально беря ладонь Барбошина). Вы от меня требуете слишком многого, сударыня. Рука иногда недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет десять тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы, а сегодня, вот только что, выходя из поезда, вдруг вижу его на перроне вокзала. Вот и обнаружилось, что он несколько лет просидел в тюрьме из-за какой-то романтической драки и теперь уезжает за границу навсегда. Некто Барбашин Леонид Викторович. Странно было его встретить и тотчас опять проводить.
(Наклоняется над рукой Барбошина, который тоже сидит с опущенной головой.)
Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете... (Act Three)
The portrait painter Troshcheykin forgets the saying ne tak strashen chyort kak ego malyuyut (“the devil is not as terrible as he is painted”) and does not recognize the devil when he appears in disguise of the ridiculous private detective Barboshin (whom Troshcheykin hired in order to protect himself from Barbashin). In “The Luzhin Defense” the father of Luzhin’s bride says that the devil is not as terrible as his malyutki (babies):
Слова психиатра произвели дома лёгкую сенсацию. "Значит, шахматам капут? -- с удовлетворением отметила мать.-- Что же это от него останется,-- одно голое сумасшествие?" "Нет-нет,-- сказал отец.-- О сумасшествии нет никакой речи. Человек будет здоров. Не так страшен чёрт, как его малютки. Я сказал "малютки",-- Ты слышишь, душенька?"
The psychiatrist's words produced a small sensation at home. 'That means chess is kaput?' noted the mother with satisfaction. 'What will be left of him then — pure madness?' 'No, no,' said the father. 'There's no question of madness. The man will be healthy. The devil's not as black as his painters. I said "painters" — did you hear, my pet?' (chapter X)
The pun of the father of Luzhin’s bride brings to mind the Colonel’s pun and Waltz’s reply in “The Waltz Invention:”
Вальс. И всё-таки я предпочитаю говорить с вами с глазу на глаз.
Полковник. Нагло-с!
Вальс. Ну, каламбурами вы меня не удивите. У меня в Каламбурге две фабрики и доходный дом. (Act One)
Waltz tells the Colonel (who punned on Waltz's phrase s glazu na glaz, “tête-à-tête”) that he will not surprise him with his puns, for he owns two factories and an apartment house in Kalamburg (“Calembourg”):
At Antonina Pavlovna’s birthday party in “The Event” Eleonora Schnap (Lyubov's former midwife) tells Mme Vagabundov (Troshcheykin’s model) that the real father of Lyubov’s little son (who died three years ago, at the age of two) was Barbashin:
Элеонора Шнап (к Вагабундовой). Между нами говоря, я совершенно убеждена теперь, что это был его ребёночек...
Вагабундова. Никакого сомненья!
Но я рада услышать профессиональное мненье. (Act Two)
When Troshcheykin learns of Barbashin’s departure (which means that his life is not in danger any more), he must feel a great relief. Troshcheykin’s feelings can be described by the words gora s plech (a weight is off his shoulders). But that same gora (mountain) kills Lyubov’ who does not love her husband (nor her lover Ryovshin) anymore and who hoped to flee with Barbashin. Two days after her mother’s fiftieth birthday, on her dead son’s fifth birthday, Lyubov’ commits suicide (stabs herself, like Shakespeare’s Othello) and, in the “sleep of death” (mentioned by Shakespeare’s Hamlet in his famous monologue) dreams of Waltz, a madman who dreams of his Telemort. After her suicide Lyubov’s dead body lies on the table on which the meals were served at Antonina Pavlovna’s birthday party. After the explosion the conical mountain in the vista of the windows of the Minister of War became a kind of Stolovaya Gora (the Table Mountain):
Вальс. Какая перемена вида! Был конус, Фудзияма, а теперь нечто вроде Столовой Горы. Я выбрал её не только по признаку изящной красоты, а также потому, что она была необитаема: камни, молочай, ящерицы... Ящерицы, впрочем, погибли. (Act One)
Waltz compares the mountain that he blew up to Fujiyama. In Ilf and Petrov’s novel Dvenadtsat’ stul’yev (“The Twelve Chairs,” 1928) Ostap Bender videl vo sne vulkan Fudziyamu (dreams of the volcano Fujiyama):
Остап видел вулкан Фудзи-Яму, заведующего Маслотрестом и Тараса Бульбу, продающего открытки с видами Днепростроя.
Ostap dreamed of Fujiyama, the head of the Dairy Produce Co-operative, and Taras Bulba selling picture postcards of the Dnieprostroy. (chapter VI: “A Diamond Haze”)
One of the chapters in “The Twelve Chairs” is entitled Mezhduplanetnyi shakhmatnyi congress (“The Interplanetary Chess Tournament”). In “The Event” Lyubov’ tells her mother that they live in different worlds and the interplanetary communication between them is impossible:
Антонина Павловна. Обещай мне, что ты ничего не сделаешь опрометчивого, неразумного. Обещай мне, Любинька!
Любовь. Какое тебе дело? Отстань ты от меня.
Антонина Павловна. Я совсем не того опасаюсь, чего Алёша. У меня совсем другой страх.
Любовь. А я тебе говорю: отстань! Ты живёшь в своём мире, а я в своём. Не будем налаживать междупланетное сообщение. Всё равно ничего не выйдет. (Act Three)
The characters of Ilf and Petrov’s Zolotoy Telyonok (“The Golden Calf,” 1932) include Alexander Ivanovich Koreyko (a secret Soviet millionaire). Alexander Ivanovich is Luzhin’s name and patronymic (that we learn only in the novel’s last paragraph, after Luzhin falls from the window).
According to Waltz, his Telemort was invented by his relative, an old man of genius:
Вальс. Должен, однако, вас предупредить, что сам я ровно ничего не смыслю в технических материях, так что даже если бы я этого и желал, то не мог бы объяснить устройство данной машины. Она -- работа моего старичка, моего родственника, изобретателя, никому не известного, но гениального, сверхгениального! Вычислить место, наставить, а затем нажать кнопку, этому я, правда, научился, но объяснить... нет, нет, не просите. Всё, что я знаю, сводится к следующему смутному факту: найдены два луча или две волны, которые при скрещении вызывают взрыв радиусом в полтора километра, кажется -- полтора, во всяком случае не меньше... Необходимо только заставить их скреститься в выбранной на земном шаре точке. Вот и всё.
Waltz’s co-author brings to mind the old man in “The Luzhin Defense,” little Luzhin’s chess partner (a friend of Luzhin’s aunt) who discovers the boy’s gift:
«Ну, что ж, ничья», – сказал старик. Он двинул несколько раз туда и сюда ферзём, как двигаешь рычагом испортившейся машины, и повторил: «Ничья. Вечный шах». Лужин попробовал тоже, не действует ли рычаг, потеребил, потеребил и напыжился, глядя на доску. «Далеко пойдёте, – сказал старик, – Далеко пойдете, если будете продолжать в том же духе. Большие успехи. Первый раз вижу… Очень, очень далеко…»
‘Well, well, it's a draw' said the old man. He moved his Queen back and forth a few times the way you move the lever of a broken machine and repeated: 'A draw. Perpetual check.' Luzhin also tried the lever to see if it would work, wiggled it, wiggled it, and then sat still, staring stiffly at the board. 'You'll go far,' said the old man. 'You'll go far if you continue on the same lines. Tremendous progress! Never saw anything like it before.... Yes, you'll go very, very far....' (chapter IV)
When the mountain is blown up in “The Waltz Invention,” the first official Gerb says that it cannot be and that it is obman zreniya (an optical illusion):
Второй чиновник Бриг. Покушение! Министр ранен!
Полковник. Какое там ранен... Вы лучше взгляните на гору, на гору, на гору!
Вбегают трое людей.
Первый чиновник. Это не может быть, это обман зрения. (Act One)
In “The Luzhin Defense” nezhnyi opticheskiy obman (a tender optical illusion) is mentioned:
То, что его жизнь прежде всего озарилась именно с этой стороны, облегчило его возвращение. Некоторое ещё время оставались в тени жестокие громады, боги его бытия. Произошёл нежный оптический обман: он вернулся в жизнь не с той стороны, откуда вышел, и работу по распределению его воспоминаний взяло на себя то удивительное счастье, которое первым встретило его.
The fact that his life was illumined first of all from this side eased his return. For a short while longer those harsh eminences, the gods of his being, remained in shadow. A tender optical illusion took place: he returned to life from a direction other than the one he had left it in, and the work of redistributing his recollections was assumed by the wondrous happiness that welcomed him first. (chapter X)
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Кабинет военного министра. В окне вид на конусообразную гору. На сцене, в странных позах, военный министр и его личный секретарь.
Полковник. Закиньте голову ещё немножко. Да погодите -- не моргайте... Сейчас... Нет, так ничего не вижу. Ещё закиньте...
Министр. Я объясняю вам, что -- под верхним веком, под верхним, а вы почему-то лезете под нижнее.
Полковник. Все осмотрим. Погодите...
Министр. Гораздо левее... Совсем в углу... Невыносимая боль! Неужели вы не умеете вывернуть веко?
Полковник. Дайте-ка ваш платок. Мы это сейчас...
Министр. Простые бабы в поле умеют так лизнуть кончиком языка, что снимают сразу.
Полковник. Увы, я горожанин. Нет, по-моему -- всё чисто. Должно быть, давно выскочило, только пунктик ещё чувствителен.
Министр. А я вам говорю, что колет невыносимо.
Полковник. Посмотрю ещё раз, но мне кажется, что вам кажется.
Министр. Удивительно, какие у вас неприятные руки...
Полковник. Ну, хотите -- попробую языком?
Министр. Нет, -- гадко. Не мучьте меня.
Полковник. Знаете что? Садитесь иначе, так света будет больше. Да не трите, не трите, никогда не нужно тереть.
Министр. Э, стойте... Как будто действительно... Да! Полегчало.
Полковник. Ну и слава богу.
Министр. Вышло. Такое облегчение... Блаженство. Так о чём мы с вами говорили? (Act One)
When the speck is finally removed, the Minister of War feels oblegchenie (relief) and blazhenstvo (bliss). At the beginning of VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) oblegchenie is mentioned:
Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным. Его отец -- настоящий Лужин, пожилой Лужин, Лужин, писавший книги,-- вышел от него, улыбаясь, потирая руки, уже смазанные на ночь прозрачным английским кремом, и своей вечерней замшевой походкой вернулся к себе в спальню. Жена лежала в постели. Она приподнялась и спросила: "Ну что, как?" Он снял свой серый халат и ответил: "Обошлось. Принял спокойно. Ух... Прямо гора с плеч". "Как хорошо...-- сказала жена, медленно натягивая на себя шёлковое одеяло.-- Слава Богу, слава Богу..."
Это было и впрямь облегчение. Всё лето -- быстрое дачное лето, состоящее в общем из трёх запахов: сирень, сенокос, сухие листья -- все лето они обсуждали вопрос, когда и как перед ним открыться, и откладывали, откладывали, дотянули до конца августа.
What struck him most was the fact that from Monday on he would be Luzhin. His father — the real Luzhin, the elderly Luzhin, the writer of books — left the nursery with a smile, rubbing his hands (already smeared for the night with
transparent cold cream), and with his suede-slippered evening gait padded back to his bedroom. His wife lay in bed. She half raised herself and said: 'Well, how did it go?' He removed his gray dressing gown and replied: 'We managed. Took it calmly. Ouf... that's a real weight off my shoulders.' 'How nice...' said his wife, slowly drawing the silk blanket over her. 'Thank goodness, thank goodness...’
It was indeed a relief. The whole summer — a swift country summer consisting in the main of three smells: lilac, newmown hay, and dry leaves — the whole summer they had debated the question of when and how to tell him, and they
had kept putting it off so that it dragged on until the end of August. (chapter I)
The word blazhenstvo (bliss; joy) also occurs in VN’s novel:
И Лужин щекой тёрся об её плечо, и она смутно думала, что, вероятно, бывают ещё блаженства, кроме блаженства сострадания, но что до этого ей нет дела.
And Luzhin would rub his cheek on her shoulder, and she would think vaguely that there were probably greater joys than the joys of compassion, but that these were no concern of hers. (chapter XII)
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) the portrait painter Troshcheykin (Lyubov’s husband) mentions plechi (shoulders) and shchyoki (cheeks):
Трощейкин. Нам нужно бежать...
Любовь. Да, да, да!
Трощейкин. ...бежать, -- а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки. Я чувствую, что надвигается...
Любовь. Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!
Трощейкин. Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щёки. Люба, мы совершенно одни.
Любовь. Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня! (Act Two)
In “The Luzhin Defense” the hero’s father (who just told his son that on Monday he would start attending school) tells his wife that the boy took the news calmly and uses the phrase gora s plech (“a weight off my shoulders”). Gora is Russian for “mountain.” In “The Waltz Invention” konusoobraznaya gora (a conical mountain) can be seen in the windows of the Minister of War. To demonstrate the destructive power of his Telemort (or Telethanasia, a death machine) Waltz blows up this beautiful blue mountain.
The action in the novel begins in the last days of August, when the Luzhin family is about to move from the country to the city. In “The Event” the action takes place at the end of the summer, on the fiftieth birthday of Antonina Pavlovna Opoyashin (Lyubov’s and Vera’s mother), a lady writer. Asked by Lyubov’ what to buy for the tea party, Troshcheykin suggests that she should buy oranges, those that are sour but red and illumine the table at once:
Любовь. Я тебя не это спрашиваю, а что купить к чаю?
Трощейкин. Мне всё равно. Аб-со-лютно. Не хочу даже об этом думать. Купи что хочешь. Купи, скажем, земляничный торт... И побольше апельсинов, этих, знаешь, кислых, но красных: это сразу озаряет весь стол. Шампанское есть, а конфеты принесут гости.
Любовь. Интересно, где взять в августе апельсинов? Между прочим, вот всё, что у нас есть в смысле денег. В мясной должны... Марфе должны... Не вижу, как дотянем до следующей получки. (Act One)
Lyubov’ wonders where the oranges can be obtained in August. In “The Luzhin Defense” oranges are also mentioned:
Снег сеять перестал, небо в одном месте бледно посветлело, и там проплыл плоский, бескровный солнечный диск. «А знаете, мы сегодня пойдём так, направо, – предложила Лужина. – Мы, кажется, ещё там не проходили». «Апельсины», – сказал Лужин, указывая тростью на лоток. «Хотите купить? – спросила жена. – Смотрите, мелом на доске: сладкие, как сахар». «Апельсины», – повторил со вкусом Лужин и вспомнил при этом, как его отец утверждал, что, когда произносишь «лимон», делаешь поневоле длинное лицо, а когда говоришь «апельсин», – широко улыбаешься. Торговка ловко расправила отверстие бумажного мешочка и насовала в него холодных, щербато-красных шаров. Лужин на ходу стал чистить апельсин, морщась в предвидении того, что сок брызнет в глаза. Корки он положил в карман, так как они выглядели бы слишком ярко на снегу, да и, пожалуй, можно сделать из них варенье.
The light snow ceased to fall, a spot of sky gleamed through palely, and the flat, bloodless disk of the sun floated out. 'You know what, let's go to the right today,' suggested Mrs. Luzhin, 'We've never been that way, I believe.' 'Look, oranges,' said Luzhin with relish and recalled how his father had asserted that when you pronounce 'leemon' (lemon) in Russian, you involuntarily pull a long face, but when you say 'apelsin' (orange) — you give a broad smile, The salesgirl deftly spread the mouth of the paper bag and rammed the cold, pocked-red globes into it. Luzhin began to peel an orange as he walked, frowning in anticipation that the juice would squirt in his eye. He put the peel in his pocket, because it would have stood out too vividly on the snow, and because, perhaps, you could make jam with it. (chapter XIII)
Luzhin is a grandmaster who suffers a nervous breakdown and is forbidden to play chess. At the end of the novel Luzhin commits suicide falling to his death from the bathroom window:
Подняв руку, он рванул раму, и она отпахнулась. Чёрное небо. Оттуда, из этой холодной тьмы, донёсся голос жены, тихо сказал: «Лужин, Лужин». Он вспомнил, что подальше, полевее, находится окно спальни, из него-то и высунулся этот шепот. За дверью, меж тем, голоса и грохот росли, было там человек двадцать, должно быть, – Валентинов, Турати, старик с цветами, сопевший, крякавший, и еще, и еще, и все вместе чем-то били в дрожащую дверь. Квадратная ночь, однако, была ещё слишком высоко. Пригнув колено, Лужин втянул стул на комод. Стул стоял нетвердо, трудно было балансировать, все же Лужин полез. Теперь можно было свободно облокотиться о нижний край черной ночи. Он дышал так громко, что себя самого оглушал, и уже далеко, далеко были крики за дверью, но зато яснее был пронзительный голос, вырывавшийся из окна спальни. После многих усилий он оказался в странном и мучительном положении: одна нога висела снаружи, где была другая – неизвестно, а тело никак не хотело протиснуться. Рубашка на плече порвалась, все лицо было мокрое. Уцепившись рукой за что-то вверху, он боком пролез в пройму окна. Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он держался, – и спасен. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним.
Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» – заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было.
Raising a hand he jerked at the frame and it swung open. Black sky. Thence, out of this cold darkness, came the voice of his wife, saying softly: 'Luzhin, Luzhin.' He remembered that farther to the left was the bedroom window: it was from there this whisper had emerged. Meanwhile the voices and the crashing behind the door had grown in volume, there must have been around twenty people out there — Valentinov. Turati, the old gentleman with the bunch of flowers... They were sniffing and grunting, and more of them came, and all together they were beating with something against the shuddering door. The rectangular night, however, was still too high. Bending one knee, Luzhin hauled the chair onto the chest. The chair was unstable, it was difficult to balance, but still Luzhin climbed up. Now he could easily lean his elbows on the lower edge of the black night. He was breathing so loudly that he deafened himself, and now the cries behind the door were far, far away, but on the other hand the voice from the bedroom window was clearer, was bursting out with piercing force. After many efforts he found himself in a strange and mortifying position: one leg hung outside, and he did not know where the other one was, while his body would in no wise be squeezed through. His shirt had torn at the shoulder, his face was wet. Clutching with one hand at something overhead, he got through the window
sideways. Now both legs were hanging outside and he had only to let go of what he was holding on to — and he was saved. Before letting go he looked down. Some kind of hasty preparations were under way there: the window reflections
gathered together and leveled themselves out, the whole chasm was seen to divide into dark and pale squares, and at the instant when Luzhin unclenched his hand, at the instant when icy air gushed into his mouth, he saw exactly what kind of eternity was obligingly and inexorably spread out before him.
The door was burst in, 'Aleksandr Ivanovich, Aleksandr Ivanovich,' roared several voices.
But there was no Aleksandr Ivanovich. (chapter XIV)
Asking his mother-in-law why she invited the famous writer to her birthday party, Troshcheykin compares him to ferz’ (the chess Queen) and all other guests of Antonina Pavlovna, to peshki (the pawns):
Трощейкин. А вот почему вы, Антонина Павловна, пригласили нашего маститого? Всё ломаю себе голову над этим вопросом. На что он вам? И потом, нельзя так: один ферзь, а все остальные -- пешки.
Антонина Павловна. Вовсе не пешки. Мешаев, например.
Трощейкин. Мешаев? Ну, знаете...
Любовь. Мамочка, не отвечай ему, -- зачем?
Антонина Павловна. Я только хотела сказать, что Мешаев, например, обещал привести своего брата, оккультиста.
Трощейкин. У него брата нет. Это мистификация.
Антонина Павловна. Нет, есть. Но только он живёт всегда в деревне. Они даже близнецы.
Трощейкин. Вот разве что близнецы... (Act One)
According to Antonina Pavlovna, Meshaev is not a pawn at all. She adds that Meshaev promised to bring his brother, the occultist who lives in the country. It is Meshaev the Second, Antonina Pavlovna’s last guest, who at the end of the play reads Lyubov’s palm and casually says that Barbashin (the killer of whom Troshcheykin is mortally afraid but with whom Lyubov’ is still in love) left the city and went abroad forever:
Барбошин (протягивает ладонь). Прошу.
Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждёт удивительное, страшное, волшебное счастье...
Трощейкин. Тише! Мне кажется, кто-то позвонил... А?
Барбошин (суёт Мешаеву руку). Прошу.
Антонина Павловна. Нет, тебе почудилось. Бедный Алёша, бедный мой... Успокойся, милый.
Мешаев Второй (машинально беря ладонь Барбошина). Вы от меня требуете слишком многого, сударыня. Рука иногда недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет десять тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы, а сегодня, вот только что, выходя из поезда, вдруг вижу его на перроне вокзала. Вот и обнаружилось, что он несколько лет просидел в тюрьме из-за какой-то романтической драки и теперь уезжает за границу навсегда. Некто Барбашин Леонид Викторович. Странно было его встретить и тотчас опять проводить.
(Наклоняется над рукой Барбошина, который тоже сидит с опущенной головой.)
Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете... (Act Three)
The portrait painter Troshcheykin forgets the saying ne tak strashen chyort kak ego malyuyut (“the devil is not as terrible as he is painted”) and does not recognize the devil when he appears in disguise of the ridiculous private detective Barboshin (whom Troshcheykin hired in order to protect himself from Barbashin). In “The Luzhin Defense” the father of Luzhin’s bride says that the devil is not as terrible as his malyutki (babies):
Слова психиатра произвели дома лёгкую сенсацию. "Значит, шахматам капут? -- с удовлетворением отметила мать.-- Что же это от него останется,-- одно голое сумасшествие?" "Нет-нет,-- сказал отец.-- О сумасшествии нет никакой речи. Человек будет здоров. Не так страшен чёрт, как его малютки. Я сказал "малютки",-- Ты слышишь, душенька?"
The psychiatrist's words produced a small sensation at home. 'That means chess is kaput?' noted the mother with satisfaction. 'What will be left of him then — pure madness?' 'No, no,' said the father. 'There's no question of madness. The man will be healthy. The devil's not as black as his painters. I said "painters" — did you hear, my pet?' (chapter X)
The pun of the father of Luzhin’s bride brings to mind the Colonel’s pun and Waltz’s reply in “The Waltz Invention:”
Вальс. И всё-таки я предпочитаю говорить с вами с глазу на глаз.
Полковник. Нагло-с!
Вальс. Ну, каламбурами вы меня не удивите. У меня в Каламбурге две фабрики и доходный дом. (Act One)
Waltz tells the Colonel (who punned on Waltz's phrase s glazu na glaz, “tête-à-tête”) that he will not surprise him with his puns, for he owns two factories and an apartment house in Kalamburg (“Calembourg”):
At Antonina Pavlovna’s birthday party in “The Event” Eleonora Schnap (Lyubov's former midwife) tells Mme Vagabundov (Troshcheykin’s model) that the real father of Lyubov’s little son (who died three years ago, at the age of two) was Barbashin:
Элеонора Шнап (к Вагабундовой). Между нами говоря, я совершенно убеждена теперь, что это был его ребёночек...
Вагабундова. Никакого сомненья!
Но я рада услышать профессиональное мненье. (Act Two)
When Troshcheykin learns of Barbashin’s departure (which means that his life is not in danger any more), he must feel a great relief. Troshcheykin’s feelings can be described by the words gora s plech (a weight is off his shoulders). But that same gora (mountain) kills Lyubov’ who does not love her husband (nor her lover Ryovshin) anymore and who hoped to flee with Barbashin. Two days after her mother’s fiftieth birthday, on her dead son’s fifth birthday, Lyubov’ commits suicide (stabs herself, like Shakespeare’s Othello) and, in the “sleep of death” (mentioned by Shakespeare’s Hamlet in his famous monologue) dreams of Waltz, a madman who dreams of his Telemort. After her suicide Lyubov’s dead body lies on the table on which the meals were served at Antonina Pavlovna’s birthday party. After the explosion the conical mountain in the vista of the windows of the Minister of War became a kind of Stolovaya Gora (the Table Mountain):
Вальс. Какая перемена вида! Был конус, Фудзияма, а теперь нечто вроде Столовой Горы. Я выбрал её не только по признаку изящной красоты, а также потому, что она была необитаема: камни, молочай, ящерицы... Ящерицы, впрочем, погибли. (Act One)
Waltz compares the mountain that he blew up to Fujiyama. In Ilf and Petrov’s novel Dvenadtsat’ stul’yev (“The Twelve Chairs,” 1928) Ostap Bender videl vo sne vulkan Fudziyamu (dreams of the volcano Fujiyama):
Остап видел вулкан Фудзи-Яму, заведующего Маслотрестом и Тараса Бульбу, продающего открытки с видами Днепростроя.
Ostap dreamed of Fujiyama, the head of the Dairy Produce Co-operative, and Taras Bulba selling picture postcards of the Dnieprostroy. (chapter VI: “A Diamond Haze”)
One of the chapters in “The Twelve Chairs” is entitled Mezhduplanetnyi shakhmatnyi congress (“The Interplanetary Chess Tournament”). In “The Event” Lyubov’ tells her mother that they live in different worlds and the interplanetary communication between them is impossible:
Антонина Павловна. Обещай мне, что ты ничего не сделаешь опрометчивого, неразумного. Обещай мне, Любинька!
Любовь. Какое тебе дело? Отстань ты от меня.
Антонина Павловна. Я совсем не того опасаюсь, чего Алёша. У меня совсем другой страх.
Любовь. А я тебе говорю: отстань! Ты живёшь в своём мире, а я в своём. Не будем налаживать междупланетное сообщение. Всё равно ничего не выйдет. (Act Three)
The characters of Ilf and Petrov’s Zolotoy Telyonok (“The Golden Calf,” 1932) include Alexander Ivanovich Koreyko (a secret Soviet millionaire). Alexander Ivanovich is Luzhin’s name and patronymic (that we learn only in the novel’s last paragraph, after Luzhin falls from the window).
According to Waltz, his Telemort was invented by his relative, an old man of genius:
Вальс. Должен, однако, вас предупредить, что сам я ровно ничего не смыслю в технических материях, так что даже если бы я этого и желал, то не мог бы объяснить устройство данной машины. Она -- работа моего старичка, моего родственника, изобретателя, никому не известного, но гениального, сверхгениального! Вычислить место, наставить, а затем нажать кнопку, этому я, правда, научился, но объяснить... нет, нет, не просите. Всё, что я знаю, сводится к следующему смутному факту: найдены два луча или две волны, которые при скрещении вызывают взрыв радиусом в полтора километра, кажется -- полтора, во всяком случае не меньше... Необходимо только заставить их скреститься в выбранной на земном шаре точке. Вот и всё.
Waltz’s co-author brings to mind the old man in “The Luzhin Defense,” little Luzhin’s chess partner (a friend of Luzhin’s aunt) who discovers the boy’s gift:
«Ну, что ж, ничья», – сказал старик. Он двинул несколько раз туда и сюда ферзём, как двигаешь рычагом испортившейся машины, и повторил: «Ничья. Вечный шах». Лужин попробовал тоже, не действует ли рычаг, потеребил, потеребил и напыжился, глядя на доску. «Далеко пойдёте, – сказал старик, – Далеко пойдете, если будете продолжать в том же духе. Большие успехи. Первый раз вижу… Очень, очень далеко…»
‘Well, well, it's a draw' said the old man. He moved his Queen back and forth a few times the way you move the lever of a broken machine and repeated: 'A draw. Perpetual check.' Luzhin also tried the lever to see if it would work, wiggled it, wiggled it, and then sat still, staring stiffly at the board. 'You'll go far,' said the old man. 'You'll go far if you continue on the same lines. Tremendous progress! Never saw anything like it before.... Yes, you'll go very, very far....' (chapter IV)
When the mountain is blown up in “The Waltz Invention,” the first official Gerb says that it cannot be and that it is obman zreniya (an optical illusion):
Второй чиновник Бриг. Покушение! Министр ранен!
Полковник. Какое там ранен... Вы лучше взгляните на гору, на гору, на гору!
Вбегают трое людей.
Первый чиновник. Это не может быть, это обман зрения. (Act One)
In “The Luzhin Defense” nezhnyi opticheskiy obman (a tender optical illusion) is mentioned:
То, что его жизнь прежде всего озарилась именно с этой стороны, облегчило его возвращение. Некоторое ещё время оставались в тени жестокие громады, боги его бытия. Произошёл нежный оптический обман: он вернулся в жизнь не с той стороны, откуда вышел, и работу по распределению его воспоминаний взяло на себя то удивительное счастье, которое первым встретило его.
The fact that his life was illumined first of all from this side eased his return. For a short while longer those harsh eminences, the gods of his being, remained in shadow. A tender optical illusion took place: he returned to life from a direction other than the one he had left it in, and the work of redistributing his recollections was assumed by the wondrous happiness that welcomed him first. (chapter X)
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L