Subject
Buddhist wisdom & papiroska in The Event; five whores & papiroska
in The Waltz Invention
in The Waltz Invention
From
Date
Body
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) Troshcheykin tells his mother-in-law that not everybody has buddiyskaya mudrost’ (the Buddhist wisdom):
Трощейкин. Как хорошо и приятно, Антонина Павловна, правда? По городу -- может быть, в двух шагах от нас -- гуляет на воле негодяй, который поклялся убить вашу дочь, а у нас семейный уют, у нас лебеди делают батманы, у нас машиночка пишущая постукивает...
Любовь. Алёша, перестань моментально!
Антонина Павловна. Милый Алёша, ты меня оскорбить не можешь, а что до опасности -- всё в божьих руках.
Трощейкин. Не очень этим рукам доверяю.
Антонина Павловна. Потому-то, голубчик, ты такой жалкий и злой.
Любовь. Господа, бросьте ссориться.
Трощейкин. Ну что ж, Антонина Павловна, не всем дана буддийская мудрость. (Act Three)
At the beginning of his poem Pro eto (“About It,” 1923) Mayakovski mentions molitva u Buddy (a prayer to Buddha), uses the phrase ne raz i ne pyat’ (more than once, more than five times) and calls himself poeticheskaya belka (the poetical squirrel):
В этой теме,
и личной
и мелкой,
перепетой не раз
и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
Сейчас
и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) one of the five whores procured by Son (in the English version, Trance), Isabella, tells Waltz that her clients call her simply Belka:
Сон. Я объехал всю страну в поисках красавиц, и, кажется, мои старания увенчались успехом. Каковы?
Вальс. И это все?
Сон. Как вы сказали? Бормочет сквозь маску... Что?
Вальс. Это все? Вот эти две?
Сон. Как -- две?.. Тут пять, целых пять. Пять первоклассных красоток.
Вальс (к одной из двух, помоложе). Как ваше имя?
Та. Изабелла. Но клиенты меня зовут просто Белка.
Вальс. Боже мой... (Ко второй.) А ваше?
Вторая. Ольга. Мой отец был русский князь. Дайте папироску.
Вальс. Я не курю. Сколько вам лет?
Изабелла. Мне семнадцать, а сестра на год старше. (Act Three)
Another whore asks Waltz to give her papiroska (a cigarette). In “The Event” Barboshin (the private detective whom Troshcheykin hired in order to protect himself from Barbashin) asks Troshcheykin if he has a papiroska:
Барбошин. Узнаю в вас мою молодость. И я был таков -- поэт, студент, мечтатель... Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку... Но жизнь меня научила многому. Ладно. Не будем бередить прошлого. (Поёт.) "Начнём, пожалуй...". Пойду, значит, ходить под вашими окнами, пока над вами будут витать Амур, Морфей и маленький Бром. Скажите, господин, у вас не найдётся папироски?
Трощейкин. Я сам некурящий, но... где-то я видел... Люба, Рёвшин утром забыл тут коробку. Где она? А, вот. (Act Three)
Like Waltz in “The Waltz Invention,” Troshcheykin is a non-smoker. According to Ryovshin (Lyubov’s lover who forgot a box of cigarettes at the Troshcheykins), when he met Barbashin on the eve, the latter stood at the corner s papiroskoy (smoking a cigarette):
Рёвшин. Одним словом... Вчера около полуночи, так, вероятно, в три четверти одиннадцатого... фу, вру... двенадцатого, я шёл к себе из кинематографа на вашей площади и, значит, вот тут, в нескольких шагах от вашего дома, по той стороне, -- знаете, где киоск, -- при свете фонаря, вижу -- и не верю глазам -- стоит с папироской Барбашин.
Трощейкин. У нас на углу! Очаровательно. Ведь мы, Люба, вчера чуть-чуть не пошли тоже: ах, чудная фильма, ах, "Камера обскура" -- лучшая фильма сезона!.. Вот бы и ахнуло нас по случаю сезона. Дальше! (Act One)
Ryovshin met Barbashin on his way home from the cinema. Troshcheykin calls Kamera obskura (the movie that Ryovshin watched) luchshaya fil’ma sezona (“the best film of the season”). According to Barboshin, posledniy vesenniy sezon (the last spring season) was particularly successful for him:
Любовь. Алёша, что этому господину от меня нужно?
Трощейкин (тихо). Не бойся, всё хорошо. Это лучший агент, которого мне могло дать здешнее бюро частного сыска.
Барбошин. Предупреждаю влюблённых, что я научен слышать апарте яснее, чем прямую речь. Меня этот башмак давно беспокоит. (Стаскивает его.)
Трощейкин. Я ещё хотел, чтобы вы исследовали окно.
Барбошин (исследуя башмак). Так и знал: гвоздь торчит. Да, вы правильно охарактеризовали меня вашей супруге. Последний весенний сезон был особенно для меня удачен. Молоточек, что-нибудь... Хорошо, дайте это... Между прочим, у меня было одно интереснейшее дело, как раз на вашей улице. Ультраадюльтер типа Б, серии восемнадцатой. К сожалению, по понятным причинам профессиональной этики я не могу вам назвать никаких имён. Но вы, вероятно, её знаете: Тамара Георгиевна Грекова, двадцати трёх лет, блондинка с болонкой... (Act Three)
Barboshin’s phrase Khorosho, dayte eto ("All right, give me this") hints at Mayakovski’s poems Khorosho ("Good," 1927) and Pro eto. In the latter poem eto (it) is lyubov’ (love). In “The Event” Lyubov’ is the name of Troshcheykin’s wife. Lyubov’ has a younger sister Vera (whose name means “faith”). At her birthday party Antonina Pavlovna (Lyubov’s and Vera’s mother) tells Eleonora Schnap (the midwife) that she always wanted to have a third daughter named Nadezhda (Hope):
Антонина Павловна. Это моя дочь Вера. Любовь, вы, конечно, знаете, моего зятя тоже, а Надежды у меня нет.
Элеонора Шнап. Божмой! Неужели безнадежно?
Антонина Павловна. Да, ужасно безнадёжная семья. (Смеётся.) А до чего мне хотелось иметь маленькую Надю с зелёными глазками. (Act Two)
Vera, Nadezhda and Lyubov’ are the three subtitles in Proshenie na imya (“A Petition on the Name of…”), the last part of Mayakovski’s poem Pro eto. The first part of Mayakovski’s poem is entitled Ballada redingskoy tyur’my (“The Ballad of Reading Gaol”). After his attempt to kill Lyubov’ and her husband Barbashin spent five and a half years v tyur’me (in prison). The Ballad of Reading Gaol (1898) is a poem by Oscar Wilde, the author of The Picture of Dorian Gray (1890). The main character in “The Event,” Aleksey Maksimovich Troshcheykin is a portrait painter. The characters of VN’s novel Kamera Obskura (“Laughter in the Dark,” 1932) include Dorianna Karenina, a movie actress whose pseudonym blends Wilde’s hero with Tolstoy’s Anna Karenin. In Tolstoy’s novel the heroine (who dreams the same dream, or nightmare, as her lover) commits suicide. In Tolstoy’s novel Voskresenie (“Resurrection,” 1899) the hero follows a girl whom he seduced (and who later became a prostitute) to the place of penal servitude in the Siberia. One of the five whores procured by Son, Tolstaya (the fat girl who sings a prisoner’s song), brings to mind Tolstoy.
The action in “The Event” takes place on Antonina Pavlovna’s fiftieth birthday. According to Antonina Pavlovna (who recently read a book by a Hindu author and mentions an Indian popular belief), only great people die on their birthday:
Антонина Павловна. За себя я спокойна. В Индии есть поверье, что только великие люди умирают в день своего рождения. Закон целых чисел.
Любовь. Такого поверья нет, мамочка. (Act Two)
Lyubov’ replies that such a pover’ye (popular belief) does not exist. It seems to me that two days later, when her son (who died three years ago, at the age of two) would have been five, Lyubov commits suicide and, in the “sleep of death” (mentioned by Hamlet in his famous monologue), dreams of mad Waltz who dreams of his invention. In Pro chto – pro eto (“About What – About It”), the Introduction to Pro eto, Mayakovski mentions val’s (waltz) and sobytiya (the events):
Эта тема придёт,
прикажет:
- Истина! -
Эта тема придёт,
велит:
- Красота! -
И пускай
перекладиной кисти раскистены -
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Это хитрая тема!
Нырнёт под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
- посмели забыть её! -
затрясёт;
посыпятся души из шкур.
Eta tema (“this theme,” a phrase repeated by Mayakovski several times) and posypyatsya dushi iz shkur (“the souls will pour out from the skins”) bring to mind Ryovshin’s pun and Lyubov’s reply at Antonina Pavlovna’s birthday party:
Рёвшин. Ещё раз здравствуйте. Как настроеньице?
Любовь. О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?
Рёвшин. Это почему? Чёрный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна... Цветок самый писательский.
Антонина Павловна. Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.
Рёвшин. А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.
Любовь. Душа общества... (Act Two)
According to Ryovshin (who gives chrysanthemums to Antonina Pavlovna), khrizantema (the chrysanthemum) is a writer’s flower because it always has tema (a theme). In reply Lyubov’ calls Ryovshin dusha obshchestva (the life and soul of the party). Dusha obshchestva (1929) is a poem by Mayakovski. Mayakovski shot himself dead on April 14, 1930. In “The Waltz Invention” the action takes place in spring. As he speaks to the Minister of War, the Colonel mentions vesna (the spring) and mimoza (the flowers of pseudo-acacia) being sold in the streets:
Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умирает, а другой выезжает в свет. У меня лично всегда бодрое настроение, каждый день новый роман!
Министр. Ишь какой.
Полковник. Сегодня весна, теплынь. Продают на улицах мимозу. (Act One)
According to the Colonel (who is always in a cheerful mood), he every day has a new romance. Novyi roman (a new romance) brings to mind the lines (used by VN as the epigraph to his novel Mashen'ka, 1926) from Pushkin's Eugene Onegin:
Vospomnya prezhnikh let romany,
Vospomnya prezhnyuyu lyubov'.
having recalled intrigues of former years,
having recalled a former love. (One: XLVII: 6-7)
Mashen’ka (1845) is a narrative poem by Maykov, the author of Vesna! Vystavlyaetsya pervaya rama… (“Spring! The first window frame is being taken out…” 1854, a poem included in almost all chrestomathies). In his autobiography Speak, Memory (1954) VN speaks of his mother and pairs Maykov with Mayakovski.
In her dialogue with Ryovshin Lyubov’ mentions her romanchik (intrigue with him):
Рёвшин. Не сердись. Понимаешь, голая логика. Если он тогда покушался на вас из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.
Любовь. Особенно ввиду того, что у меня романчик, -- так, что ли? Скажи, скажи ему это, попробуй. (Act One)
As he speaks to Ryovshin, Troshcheykin makes a bet that at Antonina Pavlovna’s birthday party the famous writer will be wearing smoking (a dinner-jacket)
Рёвшин. Бывают такие дни... Время летит... Оглянешься...
Трощейкин. О, как становится скучно... Вы бы, сэр, лучше зашли в библиотеку и кое-что подчитали: сегодня днём будет наш маститый. Пари держу, что он явится в смокинге, как было у Вишневских. (ibid.)
Troshcheykin’s prediction turns out to be correct. It would not be a mistake to suppose that several days later, at Lyubov’s funeral, Ryovshin will be wearing the same chyornyi kostyum (black clothes) that he put on for Antonina Pavlovna’s birthday party. In reply to Ryovshin’s question kak nastroen’itse (what mood are you in) Lyubov’ says that she is in a wonderful mood and, in her turn, asks Ryovshin if he came to the funeral (see the quote above).
At Antonina Pavlovna’s birthday party the famous writer (who is wearing a dinner-jacket) remarks that nastroenie (the mood) is bol’no fioletovoe (“too violet”) and mentions preosvyashchennyi (a priest):
Любовь. Что вам можно предложить?
Писатель. Что вы можете мне предложить... Нда. Это у вас что: кутья? А, кекс. Схож. Я думал, у вас справляются поминки.
Любовь. Мне нечего поминать, Пётр Николаевич.
Писатель. А! Нечего... Ну, не знаю, милая. Настроение что-то больно фиолетовое. Не хватает преосвященного. (Act Two)
At the end of his poem Verlen i Sezan (“Verlaine and Cezanne,” 1925) Mayakovski mentions Parizh fioletovyi (the violet Paris) as seen from a window of Rotonda (la Rotonde, a café in Paris):
Париж
фиолетовый,
Париж в анилине,
вставал
за окном "Ротонды".
In “The Event” Meshaev the Second (the occultist who reads Lyubov’s palm and asks her if she wants to know how she will die) mentions Paris and the fights in restaurants:
Антонина Павловна. Дело в том, что... справедливо или нет, но Алексей Максимович опасается покушения. У него есть враги... Любочка, нужно же человеку что-нибудь объяснить... А то вы мечетесь, как безумные... Он бог знает что может подумать.
Мешаев Второй. Нет, не беспокойтесь. Я понимаю. Я из деликатности. Вот, говорят, во Франции, в Париже, тоже богема, всё такое, драки в ресторанах... (Act Three)
On the other hand, in Zhizn’ Chernyshevskogo (“The Life of Chernyshevski”), Chapter Four of VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937), Fyodor mentions Fioletov junior (a schoolboy in the Saratov gymnasium in which Chernyshevski taught):
Преподавая словесность в тамошней гимназии, он показал себя учителем, крайне симпатичным: в неписаной классификации, быстро и точно применяемой школьниками к наставникам, он причтён был к типу нервного, рассеянного добряка, легко вспыхивающего, легко отвлекаемого в сторону – и сразу попадающегося в мягкие лапы классному виртуозу (в данном случае Фиолетову младшему), который в критический миг, когда гибель не знающих урока кажется уже неизбежной, а до звоночка сторожа остаётся недолго, задает спасительный оттяжной вопрос: «Николай Гаврилович, а вот тут насчёт Конвента…» – и Николай Гаврилович сразу загорается, подходит к доске и, кроша мел, чертит план залы заседаний Конвента (он, как мы знаем, был большой мастер на планы), а затем, все более воодушевляясь, указывает и места, где члены каждой партии сидели.
He was engaged to teach grammar and literature in the gymnasium there and proved to be an extremely popular teacher: in the unwritten classification which the boys applied swiftly and exactly to all the instructors, he was assigned to the type of nervous, absentminded, good-natured fellow who would easily lose his temper but who was also easily led off the subject—to fall at once into the soft paws of the class virtuoso (Fioletov junior in this case): at the critical moment when disaster already seemed inevitable for those who did not know the lesson, and there was only a short time until the caretaker rang his bell, he would ask a saving, delaying question: “Nikolay Gavrilovich, there is something here about the Convention …” and forthwith Nikolay Gavrilovich would kindle, would go to the board and crushing the chalk would draw a plan of the hall where the National Convention of 1792–95 held its meetings (he was, as we know, a great expert at plans), and then, becoming more and more animated, he would also point out the places where the members of every party had sat.
Chernyshevski was the son of a priest. As a young man, Chernyshevski tried to invent perpetuum-mobile (perpetual motion):
Возня с перпетуум-мобиле продлилась в общем около пяти лет, до 1853 года, когда он, уже учитель гимназии и жених, наконец сжёг письмо с чертежами, которые однажды заготовил, боясь, что помрёт (от модного аневризма), не одарив мира благодатью вечного и весьма дешёвого движения.
The pottering with perpetual motion lasted about five years, until 1853, when-already a schoolteacher and a betrothed man-he burned the letter with diagrams that he had once prepared when he feared he would die (from that fashionable disease, aneurysm) before endowing the world with the blessing of eternal and extremely cheap motion. (ibid.)
In “The Waltz Invention” Salvator Waltz affirms that his relative, an old man of genius who is devoted to him, invented a machine of immense destructive power that Waltz calls telemor (in the English version, Telemort). The name of Waltz’s machine seems to hint at Baratynski's poem Telema i Makar (1826), an imitation of Voltaire's fairy tale Thélème et Macare. According to the editorial footnote appended to Baratynski's poem, in Greek Telema means "Desire" and Makar, "happiness." At the end of “The Event” Lyubov’ mentions udivitel’noe, strashnoe, volshebnoe schast’ye (a marvelous, terrible, magical happiness) that she hoped Meshaev the Second would predict to her:
Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье... (Act Three)
Baratynski is the author of Zhurnalist Figlyarin i Istina ("The Journalist Figlyarin and Truth," 1827), a poem in which the line na chepukhu i vraki (to nonsense and rubbish) was composed by Pushkin:
Он точно, он бесспорно
Фиглярин-журналист,
Марающий задорно
Свой бестолковый лист.
А это что за дура?
Ведь Истина, ей-ей!
Давно ль его конура
Знакома стала ей?
На чепуху и враки
Чутьём наведена,
Занятиям мараки
Пришла мешать она.
Attracted with her flair
to nonsense and rubbish,
she [Truth] came to disturb
the scribbler in his occupations.
The name Meshaev comes from meshat’ (disturb), the verb used by Baratynski in the poem’s punch line. In the Introduction to Pro eto (see the quote above) Mayakovski mentions Istina (Truth) and Krasota (Beauty). In his poem To Dawe, Esq. (1828) Pushkin says that a genius should be a worshipper only of youth and of beauty (lish’ yunosti i krasoty poklonnikom byt’ dolzhen geniy):
Зачем твой дивный карандаш
Рисует мой арапский профиль?
Хоть ты векам его предашь,
Его освищет Мефистофель.
Рисуй Олениной черты.
В жару сердечных вдохновений,
Лишь юности и красоты
Поклонником быть должен гений.
Why would your sublime pencil draw
The features of my negroid face?
Though meant for future eyes, the devil
Has advocates for its disgrace.
Draw Miss Olénina instead.
When inspiration flames the heart,
Nothing but youth and beauty ever
Should summon genius to art.
(transl. A.Z. Foreman)
At the beginning of “The Event” Troshcheykin admires his almost finished portrait of the jeweler’s black-curled son, mentions Shakespeare’s Othello and observes that there is a connection between precious stones and Negro blood:
Нет, мальчик мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с чёрной курчавинкой. Есть какая-то связь между драгоценными камнями и негритянской кровью. Шекспир это почувствовал в своём "Отелло". (Act One)
In his poem Fleyta-pozvonochnik (“Backbone Flute,” 1915) Mayakovski compares himself to a half-mad jeweler:
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир. (1)
Mayakovski’s fleyta (flute) brings to mind arfa (the harp) mentioned by Troshcheykin in his dialogue with Ryovshin:
Рёвшин. Да нет, что вы. Вот, значит, как. Вы вчера вечером сидели дома?
Любовь. Дома. А что?
Рёвшин. Просто так. Вот, значит, какие дела-делишки... Рисуете?
Трощейкин. Нет. На арфе играю. Да садитесь куда-нибудь. (Act One)
According to Ryovshin, he learnt about Barbashin’s attempt upon the lives of Lyubov’ and her husband from the late Margarita Semyonovna Gofman:
Рёвшин. А я помню, как покойная Маргарита Семёновна Гофман мне тогда сообщила. Ошарашила! Главное, каким-то образом пошёл слух, что Любовь Ивановна при смерти. (ibid.)
In Fleyta-pozvonochnik Mayakovski mentions nebesnyi Gofman (the heavenly Hoffmann) and Goethe’s Gretchen (Margarete):
Вёрсты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?! (1)
Милые немцы!
Я знаю,
на губах у вас
гётевская Гретхен. (2)
In the poem’s introduction Mayakovski says that he often thinks if he should postavit’ tochku puli (put an end of the bullet) at his own end:
Всё чаще думаю -
не поставить ли лучше
точку пули в своём конце.
Asked by Barboshin if he has a gun, Troshcheykin replies that he has none:
Барбошин. А я вам говорю, что моя фамилия Барбошин. Альфред Барбошин. Причём это одно из моих многих настоящих имён. Да-да... Дивные планы! О, вы увидите! Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо только верить... Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье?
Трощейкин. Увы, нет! Я бы достал, но я не умею обращаться. Боюсь даже тронуть. Поймите: я художник, я ничего не умею. (Act Three)
It seems to me that, like Shakespeare’s Othello, Lyubov’ stabs herself.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Трощейкин. Как хорошо и приятно, Антонина Павловна, правда? По городу -- может быть, в двух шагах от нас -- гуляет на воле негодяй, который поклялся убить вашу дочь, а у нас семейный уют, у нас лебеди делают батманы, у нас машиночка пишущая постукивает...
Любовь. Алёша, перестань моментально!
Антонина Павловна. Милый Алёша, ты меня оскорбить не можешь, а что до опасности -- всё в божьих руках.
Трощейкин. Не очень этим рукам доверяю.
Антонина Павловна. Потому-то, голубчик, ты такой жалкий и злой.
Любовь. Господа, бросьте ссориться.
Трощейкин. Ну что ж, Антонина Павловна, не всем дана буддийская мудрость. (Act Three)
At the beginning of his poem Pro eto (“About It,” 1923) Mayakovski mentions molitva u Buddy (a prayer to Buddha), uses the phrase ne raz i ne pyat’ (more than once, more than five times) and calls himself poeticheskaya belka (the poetical squirrel):
В этой теме,
и личной
и мелкой,
перепетой не раз
и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
Сейчас
и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) one of the five whores procured by Son (in the English version, Trance), Isabella, tells Waltz that her clients call her simply Belka:
Сон. Я объехал всю страну в поисках красавиц, и, кажется, мои старания увенчались успехом. Каковы?
Вальс. И это все?
Сон. Как вы сказали? Бормочет сквозь маску... Что?
Вальс. Это все? Вот эти две?
Сон. Как -- две?.. Тут пять, целых пять. Пять первоклассных красоток.
Вальс (к одной из двух, помоложе). Как ваше имя?
Та. Изабелла. Но клиенты меня зовут просто Белка.
Вальс. Боже мой... (Ко второй.) А ваше?
Вторая. Ольга. Мой отец был русский князь. Дайте папироску.
Вальс. Я не курю. Сколько вам лет?
Изабелла. Мне семнадцать, а сестра на год старше. (Act Three)
Another whore asks Waltz to give her papiroska (a cigarette). In “The Event” Barboshin (the private detective whom Troshcheykin hired in order to protect himself from Barbashin) asks Troshcheykin if he has a papiroska:
Барбошин. Узнаю в вас мою молодость. И я был таков -- поэт, студент, мечтатель... Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку... Но жизнь меня научила многому. Ладно. Не будем бередить прошлого. (Поёт.) "Начнём, пожалуй...". Пойду, значит, ходить под вашими окнами, пока над вами будут витать Амур, Морфей и маленький Бром. Скажите, господин, у вас не найдётся папироски?
Трощейкин. Я сам некурящий, но... где-то я видел... Люба, Рёвшин утром забыл тут коробку. Где она? А, вот. (Act Three)
Like Waltz in “The Waltz Invention,” Troshcheykin is a non-smoker. According to Ryovshin (Lyubov’s lover who forgot a box of cigarettes at the Troshcheykins), when he met Barbashin on the eve, the latter stood at the corner s papiroskoy (smoking a cigarette):
Рёвшин. Одним словом... Вчера около полуночи, так, вероятно, в три четверти одиннадцатого... фу, вру... двенадцатого, я шёл к себе из кинематографа на вашей площади и, значит, вот тут, в нескольких шагах от вашего дома, по той стороне, -- знаете, где киоск, -- при свете фонаря, вижу -- и не верю глазам -- стоит с папироской Барбашин.
Трощейкин. У нас на углу! Очаровательно. Ведь мы, Люба, вчера чуть-чуть не пошли тоже: ах, чудная фильма, ах, "Камера обскура" -- лучшая фильма сезона!.. Вот бы и ахнуло нас по случаю сезона. Дальше! (Act One)
Ryovshin met Barbashin on his way home from the cinema. Troshcheykin calls Kamera obskura (the movie that Ryovshin watched) luchshaya fil’ma sezona (“the best film of the season”). According to Barboshin, posledniy vesenniy sezon (the last spring season) was particularly successful for him:
Любовь. Алёша, что этому господину от меня нужно?
Трощейкин (тихо). Не бойся, всё хорошо. Это лучший агент, которого мне могло дать здешнее бюро частного сыска.
Барбошин. Предупреждаю влюблённых, что я научен слышать апарте яснее, чем прямую речь. Меня этот башмак давно беспокоит. (Стаскивает его.)
Трощейкин. Я ещё хотел, чтобы вы исследовали окно.
Барбошин (исследуя башмак). Так и знал: гвоздь торчит. Да, вы правильно охарактеризовали меня вашей супруге. Последний весенний сезон был особенно для меня удачен. Молоточек, что-нибудь... Хорошо, дайте это... Между прочим, у меня было одно интереснейшее дело, как раз на вашей улице. Ультраадюльтер типа Б, серии восемнадцатой. К сожалению, по понятным причинам профессиональной этики я не могу вам назвать никаких имён. Но вы, вероятно, её знаете: Тамара Георгиевна Грекова, двадцати трёх лет, блондинка с болонкой... (Act Three)
Barboshin’s phrase Khorosho, dayte eto ("All right, give me this") hints at Mayakovski’s poems Khorosho ("Good," 1927) and Pro eto. In the latter poem eto (it) is lyubov’ (love). In “The Event” Lyubov’ is the name of Troshcheykin’s wife. Lyubov’ has a younger sister Vera (whose name means “faith”). At her birthday party Antonina Pavlovna (Lyubov’s and Vera’s mother) tells Eleonora Schnap (the midwife) that she always wanted to have a third daughter named Nadezhda (Hope):
Антонина Павловна. Это моя дочь Вера. Любовь, вы, конечно, знаете, моего зятя тоже, а Надежды у меня нет.
Элеонора Шнап. Божмой! Неужели безнадежно?
Антонина Павловна. Да, ужасно безнадёжная семья. (Смеётся.) А до чего мне хотелось иметь маленькую Надю с зелёными глазками. (Act Two)
Vera, Nadezhda and Lyubov’ are the three subtitles in Proshenie na imya (“A Petition on the Name of…”), the last part of Mayakovski’s poem Pro eto. The first part of Mayakovski’s poem is entitled Ballada redingskoy tyur’my (“The Ballad of Reading Gaol”). After his attempt to kill Lyubov’ and her husband Barbashin spent five and a half years v tyur’me (in prison). The Ballad of Reading Gaol (1898) is a poem by Oscar Wilde, the author of The Picture of Dorian Gray (1890). The main character in “The Event,” Aleksey Maksimovich Troshcheykin is a portrait painter. The characters of VN’s novel Kamera Obskura (“Laughter in the Dark,” 1932) include Dorianna Karenina, a movie actress whose pseudonym blends Wilde’s hero with Tolstoy’s Anna Karenin. In Tolstoy’s novel the heroine (who dreams the same dream, or nightmare, as her lover) commits suicide. In Tolstoy’s novel Voskresenie (“Resurrection,” 1899) the hero follows a girl whom he seduced (and who later became a prostitute) to the place of penal servitude in the Siberia. One of the five whores procured by Son, Tolstaya (the fat girl who sings a prisoner’s song), brings to mind Tolstoy.
The action in “The Event” takes place on Antonina Pavlovna’s fiftieth birthday. According to Antonina Pavlovna (who recently read a book by a Hindu author and mentions an Indian popular belief), only great people die on their birthday:
Антонина Павловна. За себя я спокойна. В Индии есть поверье, что только великие люди умирают в день своего рождения. Закон целых чисел.
Любовь. Такого поверья нет, мамочка. (Act Two)
Lyubov’ replies that such a pover’ye (popular belief) does not exist. It seems to me that two days later, when her son (who died three years ago, at the age of two) would have been five, Lyubov commits suicide and, in the “sleep of death” (mentioned by Hamlet in his famous monologue), dreams of mad Waltz who dreams of his invention. In Pro chto – pro eto (“About What – About It”), the Introduction to Pro eto, Mayakovski mentions val’s (waltz) and sobytiya (the events):
Эта тема придёт,
прикажет:
- Истина! -
Эта тема придёт,
велит:
- Красота! -
И пускай
перекладиной кисти раскистены -
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Это хитрая тема!
Нырнёт под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
- посмели забыть её! -
затрясёт;
посыпятся души из шкур.
Eta tema (“this theme,” a phrase repeated by Mayakovski several times) and posypyatsya dushi iz shkur (“the souls will pour out from the skins”) bring to mind Ryovshin’s pun and Lyubov’s reply at Antonina Pavlovna’s birthday party:
Рёвшин. Ещё раз здравствуйте. Как настроеньице?
Любовь. О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?
Рёвшин. Это почему? Чёрный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна... Цветок самый писательский.
Антонина Павловна. Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.
Рёвшин. А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.
Любовь. Душа общества... (Act Two)
According to Ryovshin (who gives chrysanthemums to Antonina Pavlovna), khrizantema (the chrysanthemum) is a writer’s flower because it always has tema (a theme). In reply Lyubov’ calls Ryovshin dusha obshchestva (the life and soul of the party). Dusha obshchestva (1929) is a poem by Mayakovski. Mayakovski shot himself dead on April 14, 1930. In “The Waltz Invention” the action takes place in spring. As he speaks to the Minister of War, the Colonel mentions vesna (the spring) and mimoza (the flowers of pseudo-acacia) being sold in the streets:
Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умирает, а другой выезжает в свет. У меня лично всегда бодрое настроение, каждый день новый роман!
Министр. Ишь какой.
Полковник. Сегодня весна, теплынь. Продают на улицах мимозу. (Act One)
According to the Colonel (who is always in a cheerful mood), he every day has a new romance. Novyi roman (a new romance) brings to mind the lines (used by VN as the epigraph to his novel Mashen'ka, 1926) from Pushkin's Eugene Onegin:
Vospomnya prezhnikh let romany,
Vospomnya prezhnyuyu lyubov'.
having recalled intrigues of former years,
having recalled a former love. (One: XLVII: 6-7)
Mashen’ka (1845) is a narrative poem by Maykov, the author of Vesna! Vystavlyaetsya pervaya rama… (“Spring! The first window frame is being taken out…” 1854, a poem included in almost all chrestomathies). In his autobiography Speak, Memory (1954) VN speaks of his mother and pairs Maykov with Mayakovski.
In her dialogue with Ryovshin Lyubov’ mentions her romanchik (intrigue with him):
Рёвшин. Не сердись. Понимаешь, голая логика. Если он тогда покушался на вас из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.
Любовь. Особенно ввиду того, что у меня романчик, -- так, что ли? Скажи, скажи ему это, попробуй. (Act One)
As he speaks to Ryovshin, Troshcheykin makes a bet that at Antonina Pavlovna’s birthday party the famous writer will be wearing smoking (a dinner-jacket)
Рёвшин. Бывают такие дни... Время летит... Оглянешься...
Трощейкин. О, как становится скучно... Вы бы, сэр, лучше зашли в библиотеку и кое-что подчитали: сегодня днём будет наш маститый. Пари держу, что он явится в смокинге, как было у Вишневских. (ibid.)
Troshcheykin’s prediction turns out to be correct. It would not be a mistake to suppose that several days later, at Lyubov’s funeral, Ryovshin will be wearing the same chyornyi kostyum (black clothes) that he put on for Antonina Pavlovna’s birthday party. In reply to Ryovshin’s question kak nastroen’itse (what mood are you in) Lyubov’ says that she is in a wonderful mood and, in her turn, asks Ryovshin if he came to the funeral (see the quote above).
At Antonina Pavlovna’s birthday party the famous writer (who is wearing a dinner-jacket) remarks that nastroenie (the mood) is bol’no fioletovoe (“too violet”) and mentions preosvyashchennyi (a priest):
Любовь. Что вам можно предложить?
Писатель. Что вы можете мне предложить... Нда. Это у вас что: кутья? А, кекс. Схож. Я думал, у вас справляются поминки.
Любовь. Мне нечего поминать, Пётр Николаевич.
Писатель. А! Нечего... Ну, не знаю, милая. Настроение что-то больно фиолетовое. Не хватает преосвященного. (Act Two)
At the end of his poem Verlen i Sezan (“Verlaine and Cezanne,” 1925) Mayakovski mentions Parizh fioletovyi (the violet Paris) as seen from a window of Rotonda (la Rotonde, a café in Paris):
Париж
фиолетовый,
Париж в анилине,
вставал
за окном "Ротонды".
In “The Event” Meshaev the Second (the occultist who reads Lyubov’s palm and asks her if she wants to know how she will die) mentions Paris and the fights in restaurants:
Антонина Павловна. Дело в том, что... справедливо или нет, но Алексей Максимович опасается покушения. У него есть враги... Любочка, нужно же человеку что-нибудь объяснить... А то вы мечетесь, как безумные... Он бог знает что может подумать.
Мешаев Второй. Нет, не беспокойтесь. Я понимаю. Я из деликатности. Вот, говорят, во Франции, в Париже, тоже богема, всё такое, драки в ресторанах... (Act Three)
On the other hand, in Zhizn’ Chernyshevskogo (“The Life of Chernyshevski”), Chapter Four of VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937), Fyodor mentions Fioletov junior (a schoolboy in the Saratov gymnasium in which Chernyshevski taught):
Преподавая словесность в тамошней гимназии, он показал себя учителем, крайне симпатичным: в неписаной классификации, быстро и точно применяемой школьниками к наставникам, он причтён был к типу нервного, рассеянного добряка, легко вспыхивающего, легко отвлекаемого в сторону – и сразу попадающегося в мягкие лапы классному виртуозу (в данном случае Фиолетову младшему), который в критический миг, когда гибель не знающих урока кажется уже неизбежной, а до звоночка сторожа остаётся недолго, задает спасительный оттяжной вопрос: «Николай Гаврилович, а вот тут насчёт Конвента…» – и Николай Гаврилович сразу загорается, подходит к доске и, кроша мел, чертит план залы заседаний Конвента (он, как мы знаем, был большой мастер на планы), а затем, все более воодушевляясь, указывает и места, где члены каждой партии сидели.
He was engaged to teach grammar and literature in the gymnasium there and proved to be an extremely popular teacher: in the unwritten classification which the boys applied swiftly and exactly to all the instructors, he was assigned to the type of nervous, absentminded, good-natured fellow who would easily lose his temper but who was also easily led off the subject—to fall at once into the soft paws of the class virtuoso (Fioletov junior in this case): at the critical moment when disaster already seemed inevitable for those who did not know the lesson, and there was only a short time until the caretaker rang his bell, he would ask a saving, delaying question: “Nikolay Gavrilovich, there is something here about the Convention …” and forthwith Nikolay Gavrilovich would kindle, would go to the board and crushing the chalk would draw a plan of the hall where the National Convention of 1792–95 held its meetings (he was, as we know, a great expert at plans), and then, becoming more and more animated, he would also point out the places where the members of every party had sat.
Chernyshevski was the son of a priest. As a young man, Chernyshevski tried to invent perpetuum-mobile (perpetual motion):
Возня с перпетуум-мобиле продлилась в общем около пяти лет, до 1853 года, когда он, уже учитель гимназии и жених, наконец сжёг письмо с чертежами, которые однажды заготовил, боясь, что помрёт (от модного аневризма), не одарив мира благодатью вечного и весьма дешёвого движения.
The pottering with perpetual motion lasted about five years, until 1853, when-already a schoolteacher and a betrothed man-he burned the letter with diagrams that he had once prepared when he feared he would die (from that fashionable disease, aneurysm) before endowing the world with the blessing of eternal and extremely cheap motion. (ibid.)
In “The Waltz Invention” Salvator Waltz affirms that his relative, an old man of genius who is devoted to him, invented a machine of immense destructive power that Waltz calls telemor (in the English version, Telemort). The name of Waltz’s machine seems to hint at Baratynski's poem Telema i Makar (1826), an imitation of Voltaire's fairy tale Thélème et Macare. According to the editorial footnote appended to Baratynski's poem, in Greek Telema means "Desire" and Makar, "happiness." At the end of “The Event” Lyubov’ mentions udivitel’noe, strashnoe, volshebnoe schast’ye (a marvelous, terrible, magical happiness) that she hoped Meshaev the Second would predict to her:
Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье... (Act Three)
Baratynski is the author of Zhurnalist Figlyarin i Istina ("The Journalist Figlyarin and Truth," 1827), a poem in which the line na chepukhu i vraki (to nonsense and rubbish) was composed by Pushkin:
Он точно, он бесспорно
Фиглярин-журналист,
Марающий задорно
Свой бестолковый лист.
А это что за дура?
Ведь Истина, ей-ей!
Давно ль его конура
Знакома стала ей?
На чепуху и враки
Чутьём наведена,
Занятиям мараки
Пришла мешать она.
Attracted with her flair
to nonsense and rubbish,
she [Truth] came to disturb
the scribbler in his occupations.
The name Meshaev comes from meshat’ (disturb), the verb used by Baratynski in the poem’s punch line. In the Introduction to Pro eto (see the quote above) Mayakovski mentions Istina (Truth) and Krasota (Beauty). In his poem To Dawe, Esq. (1828) Pushkin says that a genius should be a worshipper only of youth and of beauty (lish’ yunosti i krasoty poklonnikom byt’ dolzhen geniy):
Зачем твой дивный карандаш
Рисует мой арапский профиль?
Хоть ты векам его предашь,
Его освищет Мефистофель.
Рисуй Олениной черты.
В жару сердечных вдохновений,
Лишь юности и красоты
Поклонником быть должен гений.
Why would your sublime pencil draw
The features of my negroid face?
Though meant for future eyes, the devil
Has advocates for its disgrace.
Draw Miss Olénina instead.
When inspiration flames the heart,
Nothing but youth and beauty ever
Should summon genius to art.
(transl. A.Z. Foreman)
At the beginning of “The Event” Troshcheykin admires his almost finished portrait of the jeweler’s black-curled son, mentions Shakespeare’s Othello and observes that there is a connection between precious stones and Negro blood:
Нет, мальчик мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с чёрной курчавинкой. Есть какая-то связь между драгоценными камнями и негритянской кровью. Шекспир это почувствовал в своём "Отелло". (Act One)
In his poem Fleyta-pozvonochnik (“Backbone Flute,” 1915) Mayakovski compares himself to a half-mad jeweler:
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир. (1)
Mayakovski’s fleyta (flute) brings to mind arfa (the harp) mentioned by Troshcheykin in his dialogue with Ryovshin:
Рёвшин. Да нет, что вы. Вот, значит, как. Вы вчера вечером сидели дома?
Любовь. Дома. А что?
Рёвшин. Просто так. Вот, значит, какие дела-делишки... Рисуете?
Трощейкин. Нет. На арфе играю. Да садитесь куда-нибудь. (Act One)
According to Ryovshin, he learnt about Barbashin’s attempt upon the lives of Lyubov’ and her husband from the late Margarita Semyonovna Gofman:
Рёвшин. А я помню, как покойная Маргарита Семёновна Гофман мне тогда сообщила. Ошарашила! Главное, каким-то образом пошёл слух, что Любовь Ивановна при смерти. (ibid.)
In Fleyta-pozvonochnik Mayakovski mentions nebesnyi Gofman (the heavenly Hoffmann) and Goethe’s Gretchen (Margarete):
Вёрсты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?! (1)
Милые немцы!
Я знаю,
на губах у вас
гётевская Гретхен. (2)
In the poem’s introduction Mayakovski says that he often thinks if he should postavit’ tochku puli (put an end of the bullet) at his own end:
Всё чаще думаю -
не поставить ли лучше
точку пули в своём конце.
Asked by Barboshin if he has a gun, Troshcheykin replies that he has none:
Барбошин. А я вам говорю, что моя фамилия Барбошин. Альфред Барбошин. Причём это одно из моих многих настоящих имён. Да-да... Дивные планы! О, вы увидите! Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо только верить... Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье?
Трощейкин. Увы, нет! Я бы достал, но я не умею обращаться. Боюсь даже тронуть. Поймите: я художник, я ничего не умею. (Act Three)
It seems to me that, like Shakespeare’s Othello, Lyubov’ stabs herself.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L